В середине двора блестит ледяная горка вокруг колодца, не успевают скалывать. Низкорослая женщина в не по размеру широкой шубе несет деревянное ведро, вода плещется, стараясь добавить под ноги льда. Наткнувшись на меня, испуганно вскинула голову. На меня взглянули огромные карие глаза Фриды.

Я перехватил ведро из ее руки:

– Дай-ка сюда.

Она взмолилась:

– Ваша милость, как можно!

– Можно-можно, – заверил я. – Ты еще слабенькая.

– Ваша милость, – сказала она умоляюще, – мне ужасно стыдно, что живу здесь, ем ваш хлеб, но не работаю!.. А люди здесь добрые, сразу приняли, жалеют, помогают…

Я взвесил ведро на руке, даже мужчине тяжело, вздохнул, понес к кухне.

– Фрида… Не спеши так уж отрабатывать! Ты тем самым меня оскорбляешь.

– Вас?

Она смотрела в ужасе, я снова вздохнул, сказал вдалбливающе:

– Я чего-то стою, так? Ну вот. Ты однажды спасла мою шкуру. А сейчас говоришь, что уже расплатился, это значит, что стою очень дешево. Нет уж, я стою дорого, и потому мой должок тебе еще велик. Так что не спеши отрабатывать. Вот придет весна, пригреет солнышко, оживешь, сможешь и на метле…

Ее плечи зябко передернулись.

– Ваша милость! Теперь о таком даже боюсь подумать. Да и не получится.

– Обломали крылышки? – спросил я невесело. – Да, инквизиция это умеет. Но, может быть, еще отрастут? При надлежащем уходе и лечении?.. Ладно, не загадывай. Дождемся тепла. Может быть, все наоборот…

– Это как?

Я вздохнул.

– Станешь сильнее. Сильных духом страдания закаляют и дают добавочную мощь. А ты крепкий орешек, мой воробышек!

Я толкнул дверь, в ответ пахнуло влажным теплом, в ноздри ударили запахи наваристого супа с бараниной. Повар и две стряпухи уставились на меня с ужасом. Я поставил ведро с водой на стол и, взяв Фриду под локоть, вывел на чистый воздух.

– Иди отдыхай, – велел я. – Не твое это дело, поняла?

– Ваша милость!

– Иди-иди, – сказал я грозно, – а то нашлепаю.

Она исчезла, я вздохнул и, повернувшись, чуть не наткнулся на Макса. На его лице сострадание боролось с изумлением.

– Сэр Ричард!.. Я тоже пытался сказать леди Фриде…

– Что пытался? – спросил я устало.

Он вздохнул, на меня смотрел с мольбой и надеждой.

– Когда я увидел, как она… на кухне…

Он мялся, подбирая слова, я спросил нетерпеливо:

– Что? Что на кухне?

Он покраснел так, что даже уши запылали, и проговорил трагическим шепотом:

– Чистит овощи… Вместе с челядью! А ведь она же знатного происхождения! Если бы вы даже не сказали, это ж видно… У нее и манеры, и взгляд, и поворот головы… Да и не стали бы вы нести ведро воды даме, недостаточно знатной!

Я вздохнул.

– Да, это аргумент. Тут уж не отвертеться. Но, Макс, как я уже сказал по прибытии, она под злыми чарами. Ее выкрали из замка еще во младенчестве, все годы жила и воспитывалась на чужой кухне! Что удивительного, если, кроме кухневодства, ничего не знает и не умеет?.. Происхождение ее высокое, но это все, что о ней знаю.

Он задержал дыхание, в чистых глазах сверкала решимость, лицо окаменело, скулы заострились.

– Вы заняты великими делами, сэр Ричард, – проговорил он сдавленным голосом. – Вам объединять Армландию, а я, простой рыцарь, могу посвятить свою жизнь восстановлению справедливости в отношении этой леди! Это долг рыцаря – защищать женщин.

Я смешался, не зная, что ответить, но Макс смотрит ясными чистыми глазами праведника, ждет ответа сюзерена, который мудр и справедлив.

Я развел руками и сказал с фальшивой бодростью, пряча глаза:

– Благородное решение, сэр Максимилиан!.. Очень благородное. Весной станет яснее, как надо защищать, а летом… гм… наверное, уже сможете это сделать. Если за это время ничего не изменится.

Он выпрямился и отчеканил:

– Только не с моей стороны! Я преисполнен рвения, сэр Ричард. И пламенной отваги. Церковь велит нам защищать женщин, не щадя ни жизни, ни злата, ни земель. И сейчас Господь осчастливил меня возможностью встать на защиту женщины!

Я перекрестил его и сказал кротко:

– Я тоже благословляю. Рыцарские идеалы… нет их прекраснее.

Он отсалютовал, ушел в зал, все время оглядываясь, не покажется ли Фрида. Я подумал, рыцарские идеалы прекрасны уже тем, что для рыцаря дороже всего, даже дороже жизни. И рыцарь, будучи человеком самоотверженным, охотно и с радостью отдает за них жизнь. Через много веков, когда рыцарь трансформируется в мушкетера, он все еще останется таким же пылким и самоотверженным, но когда наступит час испытаний, с такой же легкостью будет отдавать свои убеждения за свою жизнь.