В противоположность независимой от них несправедливости мира вокруг, христианство поддерживало надежду, что страдания людей не напрасны, а кажущееся торжество их алчных мучителей будет прекращено всемогущим богом, который вознаградит праведных и накажет нечестивых. Они больше не были одиноки в темном падшем мире и ощущали поддержку любящего бога, который обещал им вечную жизнь. Материальный мир со всей его болью был преходящ, он должен был уступить место совершенному миру, где горести будут неизвестны, а все слезы высушены. Старая языческая религия с ее тщеславными раздражительными богами и бледным тенеподобным посмертием не могла предложить ничего столь же привлекательного.

Когда имперские власти стали открыто требовать жертвоприношений императору, большая часть христиан резко отказалась. Они охотно соглашались платить налоги, служить в армии и занимать общественные должности — но, как они предельно ясно дали понять, у христиан может быть только один бог. Император же, неважно, насколько могущественный, был всего лишь человеком.

Неприятие божественности Диоклетиана подрывало саму основу имперской власти, и с этим император мириться не собирался. Эти опасные мятежники, безбожники, отрицающие святость власти, должны были быть уничтожены. Был оглашен эдикт, требующий пожертвований императору под страхом смерти, и Римская империя предприняла свою последнюю серьезную попытку подавить христианство.

Произведенный эффект был ужасающим — особенно на востоке, где эдикт проводился в жизнь с чудовищной жестокостью. Там разрушали церкви, сжигали христианские сочинения, тысячи людей были брошены в тюрьмы, замучены или убиты. Но несмотря на рвение, с которым действовали исполнители, преуспеть они не могли. Язычники и христиане более или менее успешно сосуществовали на протяжении многих лет, и преследуемая церковь воспринималась с состраданием. Разумеется, ходили и сплетни о каннибализме и безнравственности, о том, как христиане тайно собираются, чтобы есть плоть и пить кровь их господина — но на самом деле никто не воспринимал эти рассказы всерьез. Большинство язычников отказывалось верить, что религия, которая одобряет уплату налогов, крепкие семьи и честную торговлю, может быть прибежищем опасных отступников, угрожающих безопасности государства. Христиане были соседями и друзьями, самыми обычными людьми, что изо всех сил старались преодолеть невзгоды этого мира. В любом случае христианство нельзя было ни игнорировать, ни просто уничтожить. Оно уже распространилось по всей империи и готово было изменить мир.

Диоклетиан сражался против христианства в безнадежной битве, и в 305 году н. э. он понял это. Правление сроком в двадцать один год оставило его физически истощенным, и великолепие его должности не могло этого возместить. В возрасте около шестидесяти лет, с подорванным здоровьем, император осознал, что его молодость и зрелость прошли в служении государству, и не захотел посвятить остаток своих дней дальнейшему несению этой ноши. Ошеломив своих соправителей, он предпринял шаг, беспрецедентный в истории Рима — объявил о своей отставке. Впрочем, как и следовало ожидать от Диоклетиана, это не было простым отречением. В своем роде это было деяние столь же претенциозное, как и прочие его дела: безграничное доверие самому ходу истории.

Античный мир никогда особо не интересовался вопросами наследования. Римская империя, как и многие древние государства, традиционно передавала трон от отца к сыну, удерживая контроль над государством в руках небольшой группы людей. Самой большой слабостью этой системы было то, что если династия прерывалась, неспособная произвести наследника, мир империи погружался в кровавую войну, пока не определялся сильнейший. Что бы достигшие успеха императоры ни говорили о своем божественном праве, правда была в том, что законность их правления основывалась на физической силе, выдающемся уме или вовремя совершенных убийствах. Только в писаных конституциях эпохи Просвещения политические режимы найдут решение для этой фундаментальной проблемы. Без этого каждое правление сводилось к принципу выживания сильнейшего — или, как это по-республикански откровенно выразил Август, «carpe diem»— «лови момент».

Рим никогда не придавал особого значения принципам наследования, но теперь эта проблема стала насущной. За два столетия до Диоклетиана, во времена, которые по сравнению с истерзанной войной современностью представлялись идиллическим Золотым Веком, яркие, но бездетные правители выбирали наиболее способных людей из своего окружения и усыновляли их как наследников. Почти сотню лет трон переходил от одного одаренного правителя к другому, подтверждая высокий уровень власти и престижа Рима и ясно показывая, как выглядит занятие должности по добродетели, а не по крови. Но этот оазис удачного правления сложился только потому, что никто из этих императоров не имел своих детей, и в конечном итоге порядок наследования стал Ахиллесовой пятой. У Марка Аврелия, последнего из «усыновленных» императоров, было тринадцать детей, и после смерти он оставил империю своему сыну Коммоду. Опьяненный властью и совершенно не способный к управлению, новый император провозгласил себя воплощением Геркулеса, принял титул Pacador Orbis(Умиротворитель Мира) и переименовал Рим и некоторые из месяцев года в свою честь. Римский народ терпел развращенное правление своего страдающего манией величия императора в течение двадцати долгих лет, пока наконец сенаторы не взяли дело в свои руки и Коммод не был задушен в собственной ванной. [6] Так просвещенный обычай еще раз уступил династической случайности.

Таким образом, последнее заявление Диоклетиана опередило время примерно на пятнадцать столетий. Оно не было просто отставкой усталого старика — это была полноценная попытка законодательного решения вопроса о наследовании. И он, и Максимиан должны были уйти в одно и то же время; соответственно, их цезари, Галерий и Констанций Хлор (Бледный), должны были стать старшими императорами, назначить своих цезарей и таким образом плавно завершить передачу власти. Это не только должно было организовать наследование без ужасов междоусобицы, но и обеспечить империю опытными и способными правителями. Никто не мог стать августом без того, чтобы прежде не подтвердить своих качеств в виде цезаря.

Сложив с себя корону и скипетр, Диоклетиан отрекся от власти и с удовольствием занялся выращиванием капусты в своем имении в Салоне, на Адриатическом побережье. [7] Его современники с трудом представляли себе, что делать с богом в отставке, и история показала, каким мифологизированным может стать его наследие. Он прекратил хаос и восстановил стабильность — вполне достаточно, чтобы оправдать титул второго Августа; но, к сожалению, оказался в тени (в буквальном смысле этого слова) человека, что пришел к власти девятнадцатью годами спустя. Диоклетиан освободил Римскую империю от пережитков прошлого — но будущее лежало за Константином Великим.