Сообщения Маклина ограничивались вопросами, непосредственно касавшимися СССР. Он имел доступ и к другим материалам, но всего охватить было невозможно. Впрочем, по специальному заданию он поставлял и другие особо интересующие нас сведения. Например, в 1943 году «Генри» попросил его сосредоточить свое внимание на франко-английских отношениях. В то время между Англией и Францией возникли серьезные разногласия о послевоенной судьбе французских колоний и стран Ближнего Востока. СССР, с похвальной быстротой признавший французский Комитет национального освобождения и генерала де Голля [23] , хотел знать, будет ли и Франция восстанавливать свою империю после окончания войны. А англичане более или менее открыто выражали пожелание, чтобы некоторые французские колонии получили независимость. Маклин дал нам точные сведения по этому вопросу.

В марте 1944 года, когда я стал заниматься кембриджским звеном, Дональд Маклин получил пост первого секретаря английского посольства в Вашингтоне. Для КГБ это стало внушительной победой, а для самого Маклина — личным триумфом. Ведь ему ловко удалось скрыть свою внутреннюю антипатию к американцам. Когда Маклины проходили иммиграционный контроль в США, Мелинда совершенно естественным тоном назвала свой будущий адрес — английское посольство в Вашингтоне, а Дональд заявил, что будет жить в Нью-Йорке вместе с тестем господином Данбергом, вторым мужем матери Мелинды.

Центр придавал такое серьезное значение работе Маклина и возлагал на него такие большие надежды, что согласился с его требованием продолжать контакты только с его лондонским связным «Генри». Поэтому «Генри» в октябре 1944 года отправили в Соединенные Штаты, где он посвятил себя исключительно Маклину, получившему от Центра новую кличку «Гомер». Необходимость работать всегда с одними и теми же людьми была одной из своеобразных слабостей Маклина. Он проявлял дотошную щепетильность в отношении своей безопасности. Исключительно бдительный, Дональд решительно отказывался встречаться с кем-либо из нашей вашингтонской резидентуры, если он еще не был с ним хорошо знаком.

Начальство в НКВД не могло сдержать своего ликования. Мы представления не имели, как у Маклина пойдут дела в Вашингтоне, но, судя по его прежним удачам, были уверены, что они увенчаются успехом. Проявляя терпение и дальновидность, мы поместили своего агента на важном посту в решающий период войны. Приближалась высадка союзных войск в Нормандии, и мы с нетерпением ждали, как будут развиваться события.

Когда я принял на себя руководство кембриджским звеном, все в первом управлении (внешняя разведка) испытывали большую гордость от удачного внедрения двух эффективных агентов Дональда Маклина и Кима Филби, оказавшихся на таких ключевых постах в преддверии холодной войны, как английское посольство в Вашингтоне и отдел британской секретной службы, руководивший борьбой против коммунизма.

Ни одной разведке мира ни до, ни после войны не удалось добиться столь большого успеха.

В 1944 году, когда я начал обрабатывать документы, присылаемые нам кембриджскими агентами, я даже мечтать не мог, что когда-нибудь их увижу. Я знал о них только по материалам из подшивок КГБ да по донесениям наших лондонских резидентов, которые собирал буквально по крупицам. Я быстро понял, что их тогдашний руководитель Анатолий Борисович Горский («Генри») был о своих подопечных самого невысокого мнения. В особенности о Бёрджессе, которого считал мошенником, авантюристом, лгуном и пьяницей. Сам Горский был рядовым функционером НКВД, затем, еще задолго до войны, служил в нашем посольстве и выдвинулся по службе благодаря чистке 1938 года. У него были свои достоинства, такие как настойчивость, дипломатическое чутье, но его суждения об агентах вообще и обращение с ними оставляли желать лучшего.

Грубый нажим Горского позволял ему выжимать максимум из определенного типа агента, но за душой у него, как у руководителя, был только один принцип, который, на мой взгляд, обижал людей: «требуй больше, тогда и получишь больше». Он относился к своим агентам высокомерно, изображая из себя важного начальника, принижал результаты их работы даже тогда, когда они приносили отличный материал. Наших английских агентов все это раздражало. Они охотно помогали нам и ради нас готовы были идти на отчаянный риск, но Горского не уважали.

Сначала я воспринимал донесения Горского как прописную истину, но когда «Генри» сменил Борис Михайлович Кретеншильд (он же Крешин, потом Кротов), мое мнение о кембриджских агентах полностью изменилось. Крешин был не менее эффективен и умен, чем его предшественник, но на этом их сходство и заканчивалось. Всегда вежливый и обходительный, он добился того, что наши агенты работали с ним с удовольствием и позднее отзывались о нем с большой теплотой. Крешин относился к ним по-дружески, никогда не приказывал, а лишь вежливо замечал: «Как было бы великолепно, если бы вам это удалось». И все.

По мнению Крешина, Бёрджесс обладал глубоким пониманием жизненных проблем. Он особенно восхищался его широкой образованностью. Когда я встречался с Крешиным в Москве, он сразу же сказал мне, что, на его взгляд, Бёрджесс предан нам всей душой и настолько связал себя с делом служения мировой революции, что с радостью отдал бы жизнь ради ее успеха. Да, это правда: он пьяница и гомосексуалист, капризен, зачастую агрессивен, буян. И все же портрет Бёрджесса, нарисованный Крешиным, был явно привлекательным.