«Андрей Евстафьевич в своей комнате, как будто я что украл, — писал Толстой в дневнике 8 сентября. — Танечка серьезно строга. Соня отворила, как будто похудела. Ничего нет в ней для меня того, что всегда было и есть в других, — условно поэтического и привлекательного, а неотразимо тянет. (С Сашей зашел в деревню — девка, крестьянская кокетка, увы, заинтересовало.) Лиза как будто спокойно владеет мной. Боже мой! Как бы она была красиво несчастлива, ежели бы была моей женой».

Письмо, написанное Толстым Соне 9 сентября, попало к ней в руки уже после свадьбы. В нем Лев Николаевич снова пытался опровергнуть «ложный взгляд» семейства Берсов по отношению к нему, утверждая, что он не влюблен в Лизу и не пытается ухаживать за ней. Писал Лев Николаевич и о том, почему повесть Сони засела у него в мыслях. «В ней я узнал себя Дуб-лицким, — пишет Толстой, несмотря на то, что совсем недавно записал в дневник совершенно противоположное, — и ясно убедился в том, что я, к несчастью, забываю слишком часто, что я — дядя Лявон, старый, необычайно непривлекательный черт, который должен один упорно и серьезно работать над тем, что ему дано от Бога, а не думать о другом счастьи, кроме сознания исполненного дела... Я бываю мрачен, — пишет он, — глядя именно на вас, потому что ваша молодость напоминает мне слишком живо мою старость и невозможность счастия».

Признавшись, что прочитанная им повесть «совершенно отрезвила» его, Толстой сообщает о своем решении отказаться впредь от визитов к Берсам, пусть для него это равносильно отказу от «лучшего наслаждения». Заканчивалось письмо так: «Я Дублицкий. но только жениться на женщине так, потому что надо же жену, я не могу. Я требую ужасного, невозможного от женитьбы. Я требую, чтоб меня любили так же, как я могу любить. Но это невозможно... Я перестану ездить к вам, защитите меня вы с Танечкой».

Вряд ли дело зашло так далеко, тем более что письмо так и не было отправлено, просто Лев Николаевич, по обыкновению своему, никак не мог решиться и сделать предложение Соне. Ему хотелось жениться на ней, и в то же время он боялся, что она согласится. Жажда перемен в душе Толстого сопровождалась страхом, который эти перемены вызывали.

Что это? Нерешительность? Мнительность? Стремление сохранить свою свободу, борющееся с желанием обрести семью? Сомнения в правильности выбора? Вероятно — все вместе, всего понемногу. Не исключено, что идеальный образ женщины, созданный Толстым в своем воображении и тесно отождествлявшийся с образом матери, примерялся им к каждой из кандидаток в спутницы жизни. Разумеется, ни одна из них не могла соответствовать Идеалу, и оттого выбор был очень труден, приходилось уговаривать себя поступиться то тем, то этим, жертвы давались тяжело, часто тянуло вообще отказаться от своих намерений, он отказывался, и тут сразу же черной волной накатывало одиночество. Тоска рождала желание, нет — стремление, стремление обрести близкого человека, обрести как можно скорее... и вновь одолевали сомнения. Замкнутый круг, ловушка, в которую разум загнал себя сам и мучился в поисках выхода.

Если не понять, то хотя бы приблизиться к пониманию того, что испытывал Толстой в то время, помогает описание чувств Левина в «Анне Карениной»: «Казалось бы, ничего не могло быть проще того, чтобы ему, хорошей породы, скорее богатому, чем бедному человеку, тридцати двух лет, сделать предложение княжне Щербацкой; по всем вероятиям, его тотчас признали бы хорошею партией. Но Левин был влюблен, и поэтому ему казалось, что Кити была такое совершенство во всех отношениях, такое существо превыше всего земного, а он такое земное низменное существо, что не могло быть и мыгли о том, чтобы другие и она сама признали его достойным ее».

Творчество Льва Толстого связано с его жизнью, с его окружением, великим множеством незримых нитей. Не случайно фамилия Левина образована от имени автора, совсем не случайно.

Читаем «Анну Каренину» дальше: «Пробыв в Москве, как в чаду, два месяца, почти каждый день видаясь с Кити в свете, куда он стал ездить, чтобы встречаться с нею, Левин внезапно решил, что этого не может быть, и уехал в деревню.

Убеждение Левина в том, что этого не может быть, основывалось на том, что в глазах родных он невыгодная, недостойная партия для прелестной Кити, а сама Кити не может любить его. В глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который почтенный предводитель — директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый, из которого ничего не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда не годившиеся люди.

Сама же таинственная прелестная Кити не могла любить такого некрасивого, каким он считал себя, человека, и, главное, такого простого, ничем не выдающегося человека. Кроме того, его прежние отношения к Кити — отношения взрослого к ребенку, вследствие дружбы с ее братом, — казались ему еще новою преградой для любви. Некрасивого, доброго человека, каким он себя считал, можно, полагал он, любить как приятеля, но чтобы быть любимым тою любовью, какою он любил Кити, нужно было быть красавцем, а главное — особенным человеком».

Далее следует прямо-таки сокровенный пассаж: «Слыхал он, что женщины любят часто некрасивых, простых людей, но не верил этому, потому что судил по себе, так как сам он мог любить только красивых, таинственных и особенных женщин».

Понимала ли Соня, что творится в душе Толстого?

Навряд ли, она поняла это впоследствии, много позже, когда уже ничего нельзя было изменить.

12 сентября 1862 года Дев Николаевич записал в дневнике: «Я влюблен, как не верил, чтобы можно было любить, Я сумасшедший, я застрелюсь, ежели это так продолжится. Был у них вечер. Она прелестна во всех отношениях. А я отвратительный Дублицкий. Надо было прежде беречься. Теперь уже я не могу остановиться. Дублицкий, пускай, но я прекрасен любовью. Да. Завтра пойду к ним утром. Были минуты, но я не пользовался ими. Я робел, надо было просто сказать. Так и хочется сейчас идти назад и сказать все и при всех. Господи, помоги мне».

13 сентября: «Каждый день я думаю, что нельзя больше страдать и вместе быть счастливым, и каждый день я становлюсь безумнее. Опять вышел с тоской, раскаянием и счастьем в душе. Завтра пойду, как встану, и все скажу или застрелюсь».

Такие же чувства обуревали и Левина. «...Пробыв два месяца один в деревне, он убедился, что это не было одно из тех влюблений, которые он испытывал в первой молодости; что чувство это не давало ему минуты покоя; что он не мог жить, не решив вопроса: будет или не будет она его женой; и что его отчаяние происходило только от его воображения, что он не имеет никаких доказательств в том, что ему будет отказано. И он приехал теперь в Москву с твердым решением сделать предложение и жениться, если его примут. Или... он не мог думать о том, что с ним будет, если ему откажут».