В своей неудержимой откровенности Лев Николаевич дошел до того, что дал молодой жене прочесть свою переписку. Столь подобное (и скорее всего — ненужное) знакомство с прошлым мужа начало тяготить Софью Андреевну. Не исключено, что великий писатель попросту ставил эксперимент, желая увидеть, какие чувства при этом могут возникнуть в женской душе. Лев Толстой, подобно всем талантливым писателям, был очень тонким психологом, правда, применял он эти свои способности чаще на бумаге, чем в жизни.

Двойственность мышления, двойственность поведения, двойственность восприятия мира вообще были свойственны Льву Толстому. «Все условия счастия совпали для меня. Одно часто мне недостает (всё это время) — сознания, что я сделал всё, что должен был, для того чтобы вполне наслаждаться тем, что мне дано, и отдать другим, всему, своим трудом за то, что они дали мне», — писал он, имея в виду под «трудом» свою литературную и общественную деятельность и совершенно не заботясь при этом о том, чтобы сделать нечто приятное своей жене.

Но вернемся к знакомству жены с перепиской мужа. В первую очередь Софью Андреевну взволновала нежная приязнь, царившая между Львом Николаевичем и Александрин Толстой, его незамужней двоюродной тетушкой, жившей при дворе, в Мариинском дворце в Санкт-Петербурге в качестве фрейлины великой княгини Марии Николаевны, дочери Николая I и супруги Максимилиана Лейхтенбергского. «Она придворным тетушкам не хочет писать — все чует», — писал Толстой в дневнике вскоре после свадьбы. Под придворными тетушками подразумевались Александрин и ее сестра Елизавета, также бывшая фрейлиной великой княгини Марии Николаевны.

Лишь после долгих, в несколько дней уговоров Софья Андреевна согласилась написать «придворным тетушкам» недлинное и холодное письмо, к которому Льву Николаевичу пришлось приписать несколько теплых строк. «Я бы не оскорбилась тем, что у них была бы переписка в прежнем духе, а мне только грустно бы было, что она подумает, что жена Левы, кроме детской и легких будничных отношений, ни на что не способна. А я знаю, что как бы я ревнива ни была, a Alexandrine из жизни не вычеркнешь, и не надо — она играла хорошую роль, на которую я неспособна... Я бы хотела с ней поближе познакомиться. Сочла бы она меня достойной его?.. Все это время, с тех пор как я прочла письмо Левы к ней, я о ней думала. Я бы ее любила», — напишет Софья Андреевна в дневнике 17 октября 1863 года.

«Люблю я ее, когда ночью или утром я проснусь и вижу — она смотрит на меня и любит, — признавался самому себе Лев Николаевич в начале января 1863 года. — И никто — главное, я — не мешаю ей любить, как она знает, по-своему. Люблю я, когда она сидит близко ко мне, и мы знаем, что любим друг друга, как можем, и она скажет: Левочка, — и остановится, — отчего трубы в камине проведены прямо, или лошади не умирают долго и т. п. Люблю, когда мы долго одни и я говорю: что нам делать? Соня, что нам делать?

Она смеется. Люблю, когда она рассердится на меня и вдруг, в мгновенье ока, у ней и мысль и слово иногда резкое: оставь, скучно; через минуту она уже робко улыбается мне. Люблю я, когда она меня не видит и не знает, и я ее люблю по-своему. Люблю, когда она девочка в желтом платье и выставит нижнюю челюсть и язык, люблю, когда я вижу ее голову, закинутую назад, и серьезное и испуганное, и детское, и страстное лицо, люблю, когда...»

Несколькими днями позже в дневнике Толстого появляется совершенно иная по духу и содержанию запись: «Дома мне с ней тяжело. Верно, незаметно много накипело на душе; я чувствую, что ей тяжело, но мне еще тяжелее, и я ничего не могу сказать ей — да и нечего. Я просто холоден и с жаром хватаюсь за всякое дело. Она меня разлюбит. Я почти уверен в этом. Одно, что меня может спасти, ежели она не полюбит никого другого, и я не буду виноват в этом. Она говорит: я добр. Я не люблю этого слышать, она за это-то и разлюбит меня».

«С женою самые лучшие отношения. Приливы и отливы не удивляют и не пугают меня».

«Изредка и нынче всё страх, что она молода и многого не понимает и не любит во мне, и что много в себе она задушает для меня и все эти жертвы инстинктивно заносит мне на счет».

«Мы недавно почувствовали, что страшно наше счастье. Смерть — и все кончено».

«Два раза чуть не ссорились по вечерам. Но чуть. Нынче ей скучно, тесно. Безумный ищет бури — молодой, а не безумный. А я боюсь этого настроения больше всего на свете».

«Я ее все больше и больше люблю, — писал Толстой в конце марта 1863 года. — Нынче 7-й месяц, и я испытываю давно не испытанное сначала чувство уничтожения перед ней. Она так невозможно чиста и хороша и цельна для меня. В эти минуты я чувствую, что я не владею ею, несмотря на то, что она вся отдается мне. Я не владею ею потому, что не смею, не чувствую себя достойным. Я нервно раздражен и потому не вполне счастлив. Что-то мучает меня. Ревность к тому человеку, который вполне стоил бы ее. Я не стою».