«...Хочется уйти от этой скверной, унизительной жизни, — писал он на другой день. — Думал и особенно больно и нехорошо то, что после того, как я всем божеским, служением Богу жизнью, раздачей именья, уходом из семьи, пожертвовал для того, чтобы не нарушить любовь, — вместо этой любви должен присутствовать при унизительном сумасшествии».

Стоило Софье Андреевне отправиться в Петербург, где должен был состояться концерт Танеева, как вслед ей понеслись слова мужа-обличителя: «Ужасно больно и унизительно стыдно, что чуждый совсем и не нужный и ни в каком смысле не интересный человек руководит нашей жизнью, отравляет последние года или год нашей жизни, унизительно и мучительно, что надо справляться, когда, куда он едет, какие репетиции, когда играет.

Это ужасно, ужасно, отвратительно и постыдно. И происходит это именно в конце нашей жизни — прожитой хорошо, чисто, именно тогда, когда мы все больше и больше сближались, несмотря на все, что могло разделять нас... вдруг вместо такого естественного, доброго, радостного завершения 35-летней жизни эта отвратительная гадость, наложившая на все свою ужасную печать. Я знаю, что тебе тяжело и что ты тоже страдаешь, потому что ты любишь меня и хочешь быть хорошею, но ты до сих пор не можешь, и мне ужасно жаль тебя, потому что я люблю тебя самой хорошей не плотской и не рассудочной, а душевной любовью».

Сам же Танеев ничего не подозревал и виноватым себя не чувствовал. На следующее лето он вновь собрался было в Ясную Поляну, тем более что и Софья Андреевна приглашала, но Лев Николаевич заявил, что в таком случае он навсегда уйдет из дома и в доказательство своей решимости уехал в имение к брату.

«Твое сближение с Танеевым мне не то что неприятно, но страшно мучительно, — писал он оттуда жене. — Продолжая жить при этих условиях, я отравляю и сокращаю свою жизнь... Как же быть? Реши сама. Сама обдумай и реши, как поступить».

Толстой предлагал жене четыре возможных выхода из сложившейся ситуации.

Первый и наилучший, по его мнению, — «прекратить всякие отношения, но не понемногу и без соображений о том, как это кому покажется, а так, чтобы освободиться совсем и сразу от этого ужасного кошмара, в продолжение года душившего нас».

Второй — «это то, чтобы мне уехать за границу, совершенно расставшись с тобой, и жить каждому своей независимой от другого жизнью».

Третий выход виделся Льву Николаевичу «в том, чтобы тоже, прекратив всякие сношения с Танеевым, нам обоим уехать за границу и жить там до тех пор, пока пройдет то, что было причиной всего этого».

Четвертый выход представлял собой «не выход, а выбор самый страшный, о котором я без ужаса и отчаяния не могу подумать, это тот, чтобы, уверив себя, что это пройдет и что тут нет ничего важного, продолжать жить так же, как этот год».

Увы, на этом четвертом, «самом страшном» выходе Толстому и пришлось остановиться. Поняв, что Софья Андреевна не желает идти на уступки, он вернулся в Ясную Поляну, вернулся совершенным страдальцем. «Виновата ли я — я не знаю, — писала в дневнике Софья Андреевна. — Когда я сближалась с Танеевым, то мне представлялось часто, как хорошо иметь такого друга на старости лет: тихого, доброго, талантливого».

Но уже на следующий день она пишет, как ей: «...больно было ужасно видеть ужас и болезненную ревность Льва Николаевича при известии о приезде Танеева». И добавляет: «...страданья его мне подчас невыносимы».

Несколькими днями позже она записывает: «С утра тяжелый разговор с Львом Николаевичем о С. И. Танееве. Все та же невыносимая ревность. Спазма в горле, горький упрек страдающему мужу и мучительная тоска на весь день».

Танеев приехал, но пробыл в Ясной Поляне недолго — всего двое суток. Он не мог не почувствовать напряженности, витавшей в воздухе, не мог не заметить резко отрицательного отношения к себе со стороны Толстого и предпочел поскорее уехать, сославшись на неотложные дела, призывающие его в Москву. «Уехал Сергей Иванович, и Лев Николаевич стал весел и спокоен, — констатировала Софья Андреевна, — а я спокойна, потому что повидала его. Ревнивые требования Льва Николаевича прекратить всякие отношения с Сергеем Ивановичем имеют одно основание: это страдание Льва Николаевича. Мне же прекратить эти отношения — тоже страдание. Я чувствую так мало греховности и столько самой спокойной тихой радости от моих чистых, спокойных отношений к этому человеку, что я в душе не могу их уничтожить, как не могу не смотреть, не дышать, не думать».

«Беседовала в саду с Ванечкой (имелся в виду умерший младший сын. — А.Ш.), спрашивая его, дурно ли мое чувство к Сергею Ивановичу, — писала она в дневнике. — Сегодня Ванечка меня отвел от него; видно, ему просто жаль отца; но я знаю, что он меня не осуждает; оп послал мне Сергея Ивановича и не хочет отнимать его у меня».

Месяц спустя Софья Андреевна, не спросив мужа, снова пригласила Танеева в Ясную Поляну. «Я еще не сказала Льву Николаевичу, боюсь его расстроить, — волновалась она. — Неужели он будет опять ревновать! Но мучительно это предположение, а главное, Лев Николаевич болен, и я так боюсь ему повредить. Если б Сергей Иванович знал, как он удивился бы! А я не могу преодолеть своего чувства радости, что будет музыка и будет приятный собеседник, веселый и порядочный».

Танеев прогостил у Толстых неделю. Когда он играл, Софья Андреевна «не могла сдерживать свои слезы», сотрясаясь «от внутренних рыданий», а Лев Николаевич вскакивал на велосипед и уезжал, изгоняя раздражение при помощи физической нагрузки.

«...сегодня в его дневнике написано, что я созналась в своей вине в первый раз, и что это радостно!!.. — писала Софья Андреевна 10 декабря 1897 года. — Боже мой! Помоги мне перенести это! Опять перед будущими поколениями надо сделать себя мучеником, а меня виноватой! А в чем вина? Л. Н. (Лев Николаевич. — А.Ш.) рассердился, что я... зашла месяц тому назад навестить С. И. (Сергея Ивановича Танеева. — А.Ш.), лежащего в постели по случаю больной ноги. По этой причине Л. Н. страшно рассердился, не ехал в Москву и считает это виной.