Чтобы добраться до собора, надо было идти по широкой протоптанной дороге, где в ряд свободно помещалось три-четыре человека. Но обратно (особенно после молитвы или, скорее… медитации) человек шел по узкой тропинке, в полном одиночестве, потому что хотелось тишины, а еще потому, что из посетителя он превращался в паломника.

Мой отец ходил к этому Храму Тумана не раз. Он рассказывал, что в 1909-м вместе с друзьями провел там рождественскую ночь. К походу готовились тщательно. Чтобы не нарушать таинственности ночного леса, решено было не брать фонарей, ни каких-либо других огней. Даже трубки и сигареты оставили дома, решив, что всполохи спичек потревожат темноту. Вспомнив, что придумал Мальчик-с-пальчик, они днем отправили к собору кого-то из их компании, чтобы тот белыми камушками обозначил дорогу.

В путь они тронулась около одиннадцати вечера, с тем чтобы к полуночи прийти на место. Все были обуты в сапоги и тепло укутаны, как будто предстояло пробираться сквозь бескрайние северные чащобы, ревниво стерегущие свои тайны. Вокруг стояла ошеломляющая тишина Хаутхёльтского леса, нарушаемая только хрустом шагов. Морозные сухие листья звонко потрескивали под ногами: так лопается тонкое стекло. Путники шли по белым камушкам, слабо светящимся в темноте, похожим на бледные умирающие звезды.

Выйдя на поляну, они начали различать темные, будто ватные контуры собора. Собор был гуще и мягче, чем жесткая чернота окружающего леса. На ощупь друзья проникли сквозь толщу туманных стен и тут же оказались в кромешной тьме. Ковер плюща под ногами распространял горький запах. Паломники догадались, что находятся в центральном нефе. Кто-то из них задел ногой ирис, и его стальные лепестки издали протяжный стон, пугающий посреди безмолвия и непроглядной ночи. Словно где-то рядом маленькое жалкое существо испустило предсмертный крик.

Оказалось, что от холода замерзли капли на сводах, и стальная музыка смолкла.

Никто не решался шевельнуться.

*

Отец рассказывал, что так, бездвижно, они простояли много часов подряд. Даже мысли в их головах, казалось, застыли.

— Странно, — говорил отец, — притупились все ощущения, дыхание сделалось еле заметным, словно воздух боялся выходить из груди. У нас было чувство, что вот-вот свершится чудо. Например, мы увидим собственную смерть. А может, что-нибудь более простое, но еще более диковинное. Поэтому мы стояли и не двигались. Казалось, шевельни мы хоть пальцем — и сломается гигантский механизм Неподвижности и Тишины, в котором происходило что-то небывалое.

— Ты не поверишь, — продолжал отец, — в результате мы простояли без малого семь часов. Они тянулись очень долго и вместе с тем пролетели, как один миг.

И вот, в тот момент, когда холод пробрал нас до костей, свод собора вдруг раскрылся и над нами распахнулось небо, иссиня-черное. На нем висел лунный серп и безжалостно сверкали мириады звезд.

В этом месте своего рассказа отец обычно замолкал, чтобы дать мне возможность представить огромное застывшее озеро неба, в черный лед которого вмерзли месяц и звезды.

— И тут, — продолжал отец, — случилось невероятное. Только происходило все медленно-медленно — так медленно, как движутся стрелки часов. Поглотив своды храма, мороз принялся за стены и колонны. Заледеневшие сопла перестали давать пар, и собор окончательно растворился в темноте.

Когда же наконец встало солнце, отец и его друзья ахнули от восхищения. Кто-то упал на колени, кто-то принялся по-детски плясать на месте, а некоторые замерли с поднятой рукой, в картинных позах — так на некоторых романтических полотнах персонажи, обращаясь в вечность, указывают на гору, с которой неподвижно сходит ледник.

— Но то, что предстало нашему взору, — продолжал отец, — был вовсе не хаос снежной лавины. Ничего прекрасней я в жизни не видел. Это была награда за наше долготерпение. Туман кристаллами инея осел на окружавших поляну огромных дубах и буках, на тысячах крошечных веточек. Иней сверкал на солнце. Архитектура храма была узнаваема до мельчайших деталей. Мне казалось, что я вижу ее отражение в одном из сказочных зеркал, в которых зима навеки замораживает прекрасные воспоминания. Некоторые из моих товарищей — те, что стояли на коленях, — утверждали, что собор отделился от собственных стен, колонн и сводов, что он отдал свои очертания деревьям, а сам перенесся к волхвам, чтобы подарить младенцу Иисусу церковь, о которой Он мечтал.

Пока мы выражали свои восторги, — продолжал отец, — ветер резко переменился и подул с запада, погода смягчилась, крупными густыми хлопьями повалил снег. Спустя четверть часа белое сооружение из инея пропало за бесшумно скользящими белыми пятнами. Ветви склонились под гнетом легких белых снежинок. Безмолвие снега совсем не похоже на безмолвие мороза. Оно поглощает все вокруг — очертания предметов, самого человека. Изменился даже звук наших голосов — он стал еле слышным, почти утонув в окружающей белой тишине, а пушистые хлопья тем временем ложились сугробами на нашу одежду и шапки. И вот, не сговариваясь, мы двинулись прочь по тропинке паломников, которая еще смутно угадывалась под белым пологом по едва заметному прогибу. Я в последний раз обернулся. Белые хлопья кружились с беззвучным шепотом, стараясь засыпать отпечатки наших шагов, чтобы никто никогда не смог вернуться этой дорогой на поляну и обнаружить свидетельства того, что там произошло. Впрочем, иней и следы шагов на снегу так или иначе принадлежат к миру Мимолетного. И все равно невозможно достаточно быстро стереть вещественные доказательства чуда, длящегося одно мгновение, но оставляющего долгий след в памяти.