— Бедный братец… — вздыхала Харриет. — Он стал жертвой дурного человека! Какой шум поднялся бы, узнай об этом отец! Корнелис, конечно, призвал бы ректора к ответу за такое жестокое обращение!

Девушка говорила достаточно громко для того, чтобы старший брат ее услышал, но Виллем, расспросив домочадцев о том, при каких обстоятельствах был наказан Яспер, свалил всю вину на «упрямца».

— Паулюс ван Берестейн — человек разумный и дальновидный, и я на его месте поступил бы точно так же…

— Бросил бы брата в выгребную яму?!

Перед тем как ответить, Виллем тяжело вздохнул.

— Да, причем ради его же блага… Думаю, Яспер недостаточно проникся намерениями господина Берестейна, просто не сумел осознать все величие планов, которыми вдохновлен наш благодетель и к которым ему хотелось нашего братца приобщить.

— Тоже мне величие — цветочки выращивать! — усмехнулась Харриет.

Старший брат, только что ковырявший мясной пирог, отбросил ложку и вытер пальцы салфеткой с таким видом, будто коснулся чего-то мерзкого.

— Нет растения смиреннее тюльпана, дорогая сестрица: едва расцветет — сразу склоняет голову. Просто выращивать его, этот Богом избранный цветок, просто трудиться на земле во славу высшего Господня творения, уже было бы счастьем, но господин Берестейн стремится к большему. Он намеревается возродить земной рай — ни больше, ни меньше!

— Подумать только… И как же он намеревается это сделать?

— Приучая жить в своих садах растения, рассеянные первородным грехом! Разве не благородное желание? Много ли вы знаете людей столь же высокой пробы?

Виллем, говоря о регенте, соединял ладони и прикладывал сложенные руки ко рту — привычка, ставшая навязчивой, но все еще удивлявшая сестер. Петра считала ее признаком душевного расстройства — как и то, что всякое желание хозяина старшим братом неизменно одобрялось, как и то, что он, то и дело цитируя речи Паулюса, словно высшую истину, прикрывал глаза и раздувал ноздри…

— «Моя рука сурова, но сердце мое — друг!» — сказал однажды Паулюс. Прошу вас, обдумайте эти слова! Невозможно лучше изложить мой принцип воспитания, никому не представить короче и проще, каким способом я намерен возвысить свою семью.

— Не очень-то высоко ты ее поднимешь с такими опекунами! — не задумываясь, выпалила Харриет.

За свою дерзость она была не допущена в тот вечер к столу и оставлена без ужина. Мало того, брат придумал для нее и еще одно наказание: стоя в самом холодном углу гостиной, она должна была исполнять избранные гимны во славу коммерции из недавно купленного Яспером у книготорговца сборника под названием «Новый амстердамский Меркурий». Поскольку певице требовалось сопровождение, великодушная Петра, взяв флейту, присоединилась к младшей сестре, вот и получилось, что барышни Деруик устроили импровизированный концерт для братьев, а те под конец ужина так разошлись, что притоптывали в такт.

Девушки просто дождаться не могли, когда же старший брат сжалится над ними, голодными и продрогшими, и разрешит сесть к огню. Когда сестры согрелись, им позволили слегка подкрепиться, а потом случилось вот что: Яспер достал из ящика письма Корнелиса, о которых никто не знал!

— Как? Новые письма? И они даже не распечатаны? — возмущался Виллем, выхватывая у брата перевязанную шнурком пачку.

Оказалось, после того письма, которое вручил Петре кучер, — а с тех пор еще и месяца не прошло — в дом на Крёйстраат было доставлено еще четыре. Это могло бы послужить доказательством того, что суда неустанно бороздили океан, но это же заставляло усомниться в том, что отец и впрямь так уж занят. Где Корнелис находит время писать, если, как он сам утверждал в том послании, «торговля сахаром буквально вздохнуть не дает»? Ведь между одним письмом и другим проходило всего несколько дней…

— Позор нам! — обвинил всех старший брат. — Мы пренебрегли наипервейшим нашим долгом! Как знать, о чем поведают нам эти письма — может, о разорении отца, а может, о его смерти!

— Если бы отец умер, он не смог бы написать… — заметила разумница Харриет и тем самым обрекла себя на новую пытку.

Виллем властным жестом протянул младшей сестре связку писем, указал на аналой, где лежала Библия, и бедняжке ничего не оставалось, как только, подвергая свой голос очередному испытанию, приступить к чтению писем. По мере того как письма разворачивались одно за другим, перед взволнованными слушателями разворачивалась и дальнейшая история приключений Корнелиса на бразильской земле. За строчками открывались великолепные пейзажи Пернамбуко, вырастали здания, вставала высокая фигура губернатора… На последнего дети смогли и полюбоваться: отец приложил к письму набросок, сделанный, по его словам, «во время организованной губернатором только для нескольких близких друзей охоты на нанду, местную разновидность страуса».

Восторженное описание колонии — при том, что даже неискушенным слушателям некоторые детали казались явно приукрашенными, — в целом выглядело правдивым и возвращало к соблазнительной мысли о том, что для семьи настали счастливые времена, и новости, откуда бы ни пришли, непременно будут хорошими. Корнелис преуспевает в Бразилии, его дети богатеют в Харлеме — разве это не естественно?

— Неужели всё? — удивился Виллем, когда Харриет закончила чтение. — Ты ничего не пропустила?