— Мессир, ваш слуга умирает! Вы что — так ничего и не сделаете?

— Подумаешь… небольшое кровопускание! Тем лучше усвоит урок!

— Надо же кого-нибудь позвать!

— Еще и лекарю платить за такого мерзавца? Вы это серьезно? Нет уж, предоставим действовать самой природе, природа — лучший целитель… На любой ране в конце концов образуются рубцы, причем совершенно бесплатно!

Петра резко, как ударила, взмахнула веером, спрыгнула с помоста и, ухватившись за грязные сапоги кучера, в одиночку потащила его к дверям мастерской. Странная и уж точно достойная кисти художника картина: барышня в черной одежде волочет за ноги растерзанного парня — не на шутку рассердила Элиазара. Он сцепил руки за спиной и, не выпуская из зубов погасшей трубки, прошипел:

— Сударыня, что это вы делаете?

— Хочу поскорее доставить этого человека к цирюльнику, мне кажется, это мой долг! — с трудом переводя дух, отозвалась Петра.

— Порядочной даме не пристало заниматься такими упражнениями!

— Почему бы тогда вам не помочь?

Элиазар, не удержавшись, выругался. Ему не терпелось с этим покончить, и он знаком велел слуге вынести тело.

— Живее, живее! И к лекарю его! — и, подумав, добавил: — Впрочем, я поеду с вами!

Перед тем как накинуть плащ, он решил ополоснуть все еще обагренные кровью кучера руки, сунул их в миску для мытья кистей и, оттирая красные пятна, бросил недоброжелательный взгляд на художницу:

— Сударыня, я не выбирал вас для того, чтобы писать картину, и теперь, по зрелом размышлении, понял, что мне вообще не нравится вся эта затея. Ну и, стало быть, я расторгаю договор.

— Простите, сударь, это невозможно: заказчик — не вы!

— Тем не менее, я остаюсь вашей моделью, а в этом качестве имею право решать, быть мне изображенным на ваших полотнах или нет! Так что и сам не стану больше заставлять трудиться вашу кисть, и свою невесту попрошу воздержаться от этого. Мое почтение!

Не притронувшись к поданному служанкой полотенцу, наследник регента отряхнул мокрые руки и переступил порог.

— Ну и грубиян! — возмутилась госпожа Лейстер.

Выйдя из мастерской, Элиазар с изумлением увидел лошадь из упряжки своего отца, мирно щиплющую травку на берегу канала, и карету, стоящую прямо посреди улицы. Дверцы были распахнуты, поводья брошены — как будто все, кучер и пассажиры, чего-то испугавшись, сбежали.

— Уж так тебе плохо было, Эрнст, что и прибрать не мог хоть самую малость? — разозлился тюльпанщик.

Но не оставлять же вот так карету с гербом его рода! Элиазар собственноручно развернул экипаж, закрыл дверцы, привел в порядок подушки. Лошадей привязали к вделанному в тумбу кольцу. Теперь можно было заняться и кучером, успевшим к этому времени потерять немало крови.

— Пошли быстрее, пока от нас не потребовали, чтобы мы еще и за мытье мостовой заплатили!

Раненого отнесли в дом, где у входа торчала палка с желтым концом — знак, что здесь можно найти хирурга.

А пока несчастного Роттеваля несли на носилках к врачу, Юдифь Лейстер разговорилась со своей юной моделью, которая с той минуты, как вышел тюльпанщик, молча, неподвижно и явно о чем-то раздумывая, стояла у дверей мастерской.

— Не угодно ли присесть, сударыня? — подвинув девушке стул, предложила художница.

Петру тронула забота хозяйки мастерской. Словно очнувшись от долгого сна, она взяла руку Юдифи, горячо пожала ее и выпустила, так и не сев. Женщины смотрели друг на друга, и во взглядах обеих можно было прочесть не только уважение, но и что-то похожее на дружеские чувства.

— Сударыня, мне совсем не хочется доставлять вам неприятности, — произнесла, наконец, Петра. — Брат заплатит вам за сеанс и возместит стоимость бумаги, грифеля и краски. Не знаю, захочет ли мой жених еще позировать: предложение заказать портрет исходило не от него, а он прислушивается только к собственным мыслям и действует только так, как хочет сам.

Столь неоднозначно истолковав необходимость прекратить сеансы, Петра подняла взгляд к потолку мастерской, где кружилась освободившаяся голубка. Но казалось, она ничего не видит: взгляд ее затуманился, глаза смотрели в пустоту.

Госпожа Лейстер почувствовала, что девушка готова к признаниям, пододвинула свой стул к креслу и, мягко надавив ладонью на плечо Петры, усадила ее. Потом сделала знак удалиться немногочисленным свидетелям: двум подмастерьям, один из которых, стоя со ступкой и пестиком, растирал краску, другой отмывал тряпкой с пола следы крови. Оба вышли, прихватив с собой канделябры, в мастерской воцарился уютный полумрак, и лишь робкое воркование оставшейся в плену птички иногда нарушало тишину.

Петра, оставшись наедине с художницей, молча стаскивала с рук натиравшие ей запястья браслеты, но в конце концов не выдержала, уронила голову на грудь художницы и зарыдала — сначала без слез, глаза оставались сухими, она только содрогалась всем телом, а потом пробились и слезы, и Юдифи почудилось, будто слезы эти вырвались из самых глубин существа ее нечаянной гостьи, будто каждая слезинка стоила девушке огромного усилия.

— Как вы добры ко мне! — простонала Петра. — Никто из моих родных не видел, чтобы я плакала!