Шрифт:
– Почти. Надо только определить состав нашей бригады, которая пощиплет вашу верхушку.
– Чего определять? Могу сегодня же тебе передать. Имена всех твоих честных чекистов нам известны, а остальные нас не интересуют. Ты лучше определи границы, в пределах которых можно у тебя проводить зачистку.
Я киваю. Он смотрит на часы. Потом взгляд его маленьких глаз уходит мимо меня в сторону прохода-канала, через который в обычный день можно попасть в другие открытые бассейны этого комплекса.
– Ладно, туркмен-баши подождет, – говорит он сам себе. Потом своим взглядом направляет мой в сторону того самого канальчика.
Там из легкого тумана выплывает стол-ладья, над которым висит что-то странное.
Деревянная ладья с низенькими бортами, заставленная хрустальными фужерами, шампанским, горками блинов с икрой и прочим, подплывает ближе. Останавливается в центре бассейна-проруби. Теперь над ней можно четко увидеть лазерное голографическое изображение всей семьи последнего Романова. Они настолько реальны, что меня пробирает дрожь. Я ловлю на себе взгляд царя Николая и хотя понимаю, что это всего лишь спецэффекты, но на мгновение мне делается страшно. Что-то холопье возникает в душе, да и сама душа, любящая холод и зимнее плавание, вдруг скукоживается, прячется.
Царевич Алексей вдруг поднимает руку и обводит ею всех собравшихся в проруби. Улыбается. Оборачивается. В его глазах – искренняя радость и любопытство.
– Утром над Москвой летал? – спрашивает вдруг российский президент.
А я-то думал, что он уже отплыл.
– Летал, видел, – говорю я. – Красотища! Белые проспекты!
– Я хотел всем показать, что Москва не хуже Питера!
Голова российского президента не спеша движется в легком тумане над водой в сторону президента Молдавии.
А я не могу оторвать взгляда от царской семьи. Словно это изображение включило в моей генетической памяти рычажок верноподданничества.
– За Росссс-сссс-сию! – гремит над комплексом усиленный чистый мужской голос. – За матушку городов и земель русских!
Рука тянется к ближайшему хрустальному фужеру.
15
Киев. Март 2015 года.
– Ты узнал, кто эта женщина?
Помощник отрицательно мотает головой. Во взгляде – чувство вины.
– Почему не узнал?
– Из тех, кто со мной может разговаривать, никто ничего не знает, а в Администрации… Они же на меня плевать хотели! – В голосе слышна обида.
– Ну-ну, – успокаиваю его я. – Будешь себя правильно вести, сам потом на них плевать будешь!
В его взгляде появляется благодарность и надежда на лучшее.
– Тебе Гоголь нравится? – спрашиваю я. Просто настроение у меня в это утро доброе.
– Нет, – признается он. – Но дочке задали в школе, а у нее нет времени читать.
– Чем же она занимается?
– Она руководит кружком юных адвокатов. Сейчас каждый день своих в суды водит. Процессы слушать.
– Сколько ей лет?
– Тринадцать.
– Плохое число, – вырывается у меня, и я тут же понимаю, что на мгновение отвлекся от разговора. Спохватываюсь: – Но возраст хороший. Золотой возраст!
16
Киев. Сентябрь 1983 года. Суббота.
За окном шелестит по листьям дождь. Окно давно не мытое. В коридоре роддома тихо. Под холодной батареей стоит блюдце с молоком, возле него спит котенок. Рыжий и худой. Толстая нянечка в грязном белом халате, проходя мимо, останавливается, опускается на корточки и гладит спящего котенка.
– Бедолашный, – говорит она сочувственно. Потом поднимается и, не обращая на меня никакого внимания, уходит.
Приглушенный крик роженицы долетает откуда-то из недр роддома. Я тоже в этих недрах, но, судя по крику, между мной и роженицей две-три двери или перегородки. Может, это Светка?
Я прислушиваюсь. Снова звучит крик, но крик не голос – трудно разобрать, кому он принадлежит.
Снова тишина. Котенок проснулся и пьет молоко.
Женщина-врач быстро проходит коридором и исчезает за белой дверью. На двери никакой таблички нет, значит, и за ней нет ничего конкретного. Просто кто-то рожает.
Снова крик, только теперь уже другой.
Опять мимо меня проходит толстая нянечка. В руках швабра и железное ведро, на котором красной краской написан инвентарный номер.
– Извините, – останавливаю я ее. – А сколько обычно роды тянутся?
– Пока ребенок не родится, – отвечает она и уходит.
«Ну ладно, будем ждать», – вздыхаю я. Потом думаю, что даже чекушки крымского портвейна с собой не принес, чтобы отпраздновать! Смотрю на часы, подаренные тестем перед свадьбой. «Ракета», белый металл, хромированный браслет. Половина второго ночи.