ГРАФ ( все еще сражаясь). Все бы черти и дьяволы подрали этот сапог! ( Он встает; головка сапога, в которую так и не влезла его ступня, сворачивается на сторону.) Посмотри на меня — ну прямо калека. Может, потопать ногой, и она войдет?

ПФИТЦ. Вот так вы всегда — топаете, топаете и топаете, пока не добьетесь того, чего вам хочется. И еще ругаете потом сапоги за то, что они чересчур малы, когда в действительности это ваши ноги чересчур велики. Так вы точно не хотите, чтобы я помог?

ГРАФ. Ну вот, наконец-то. А теперь по коням и поехали. Как ты думаешь, сегодня мы доберемся?

ПФИТЦ. Не сегодня, и не завтра, и даже не послезавтра.

ГРАФ. Да разве это так далеко?

ПФИТЦ. Я думаю совсем не о расстоянии. Как говаривал мой отец, длиннейшее путешествие — это то, которое никуда тебя не приводит.

ГРАФ. И какого черта это значит?

ПФИТЦ. Не имею ни малейшего представления. Но так как он был весьма мудрым человеком, в этом должен быть некий глубокий смысл.

Читатель должен был уже отметить, что до сих пор не было сказано ни слова ни о внешности Пфитца и его хозяина, ни об их возрасте. Автор делает это вполне сознательно. Не имея опыта личного общения с графом, равно как и с его слугой, и не желая полагаться на противоречивые свидетельства людей, такой опыт имевших и пытавшихся обрисовать словами то, что сумела сберечь их ненадежная память, он решил полностью исключить все подобные домыслы.

— Но если Автор никогда не встречался ни с Пфитцем, ни с графом, с какой же стати должны мы верить тому, что он нам о них рассказывает?

Поскольку Автор заверяет нас, что каждое слово в его рассказе истинно, и поскольку он человек, приверженный истине (во всяком случае, мне так говорили), мы должны просто поверить ему на слово.

Некоторое время Пфитц и его хозяин едут молча. Затем граф начинает говорить.

ГРАФ. Скажи что-нибудь, Пфитц, чтобы развеять скуку.

ПФИТЦ. Неужели эта сельская местность недостаточно для вас интересна?

ГРАФ. Ты же знаешь, как я ненавижу сельскую местность. Каждое дерево, каждый куст только лишний раз напоминают мне, насколько удалился я от цивилизации. Расскажи мне какую-нибудь историю.

ПФИТЦ. А какую вы хотите, серьезную или забавную?

ГРАФ. Выбирай сам.

ПФИТЦ. Длинную или короткую?

ГРАФ. Длинную, но не настолько, чтобы мы так и не добрались до ее конца.

ПФИТЦ. И еще. Хотите ли вы, чтобы в ней содержалась мораль?

ГРАФ. Ну каким таким моралям можешь ты меня научить?

Точно так же Читатель должен был уже отметить, что в этом своем рассказе о двух путниках Автор избегал — до настоящего, по крайней мере, времени — этих длинных, цветистых пассажей, которыми столь часто маскируют отсутствие сколь-либо интересных событий. Он мог, к примеру, понарассказывать нам уйму всякого про тот сапог, с которым чуть ранее сражался граф, — мог сообщить нам, кто и где его изготовил и как он верно служил графу в многочисленных битвах и приключениях. Он мог извести три или более страницы на надевание этого сапога, на долгие тщетные попытки и на ощущение сдавливания и сминания, испытанное в процессе этих попыток графской ступней. Есть много авторов, кои избрали бы именно такой подход (и много читателей, кои предпочли бы его), однако наш Автор не из их числа.

К этому моменту Пфитц закончил свою историю.

— Это нечестно! Мне хотелось ее послушать!

Ну и слушали бы тогда Пфитца, а не меня.

ГРАФ. Прекрасная история, Пфитц, и какой неожиданный финал. Как ты думаешь, намного мы приблизились к следующей деревне?

ПФИТЦ. Не очень на то похоже. А вообще-то трудно сказать, когда все вокруг такое одинаковое.

ГРАФ. В том-то и беда с этой чертовой сельской местностью — она вся одна и та же.

Они поехали дальше по тропинкам, описывать которые нам нет нужды, потому что они выглядят в точности так же, как и любые другие тропинки. Ровно так же Читателю предоставляется полная свобода сконструировать местность, по которой передвигались эти двое любым более-менее подходящим способом. В конце концов, ведь когда театр ставит пьесу, он использует любые имеющиеся под рукой декорации. Сегодня это дерево появится в шекспировской комедии, а через неделю — в Корнеле, один и тот же кинжал исполнит свою роль во множестве драм, требующих его участия. А каждый раз, когда вы читаете описание сельской местности, вы непременно конструируете из тех умственных декораций, какие уж есть в ваших умственных запасниках, нечто, достаточно близко соотносимое с напечатанными на странице словами. Не трудно понять, что текст, чрезмерно перегруженный деталями, ставит в невыгодное положение тех из читателей, кто обладает лишь ограниченным запасом умственной бутафории (по каким бы то ни было причинам). Принимая во внимание все вышеуказанное и стремясь, в соответствии с духом честной игры, предоставить всем читателям совершенно равные возможности, Автор заявляет о своем полном отказе от столь нечестного приема, как «описательное» письмо.

— Но я люблю читать описания! Я хочу, чтобы мне нарисовали сцену, которую я могу почувствовать!

Таковые сцены существуют лишь в вашей голове. Вы считаете книгу хорошей, когда она напоминает вам о вещах, которые вы и без нее знаете. Ну и какой же в этом смысл?

ГРАФ. Скажи мне, Пфитц, вот чем ты займешься, когда мы приедем в Ррайннштадт?

ПФИТЦ. Странный вопрос. Я буду служить вам, как и всегда.

ГРАФ. Да нет, я хотел тебя спросить, нет ли у тебя намерений ознакомиться с городскими достопримечательностями или с кабаками? А может, с женщинами?

ПФИТЦ. Посмотрим. Как выйдет, так и выйдет. Как говаривал мой отец, лучший план — это отсутствие плана.

ГРАФ. Из чего я могу заключить, что ты был нежеланным ребенком!

ПФИТЦ. Все дети нежеланные. И если даже их родители желают ребенка, они никогда не могут желать того конкретного ребенка, который получится, так как они не знают, что у них получится, пока оно не получится.

ГРАФ. Однако есть и такие дети, чье зачатие не назовешь иначе как случайным. Не был ли и ты одним из них?