Я, оказывается, уже бегу к дереву и коленями падаю на елозящее помело.

— Ведьма, что ли?.. — спрашиваю я недоверчиво.

— Ну, — говорит она.

Я внимательно гляжу на нее. Она усаживается на метлу задом, задирает руку и лижет ссадину на локте длинным и раздвоенным, как у змеи, языком. Кого–то она мне напоминает.

— Где–то я тебя видел, — говорю.

— Так я же на биостанции и работаю, препаратором. А ночью — ведьма.

— Точно! — вспоминаю я. — Тебя Таней зовут. А меня Мазой. За ненормальность.

— Сильно ненормальный–то? — интересуется.

— Порядком, — сознаюсь. — А чего ты в дерево врезалась?

— Да метла у меня старая, с норовом. Как взбесилась — так и будь любезен… Ладно, Маза, спать охота. Бери ее, да пойдем.

Мы встаем и крепко хватаем метлу за оба конца. Вброд по мерцающему ночному лугу мы идем к баньке, и та, завидев нас, как–то сжимается и грузно отпрыгивает боком, звякнув стеклом.

— Тпру, гулявая!.. — строго кричит Танька, и мы забираемся внутрь. 

Баня понуро ползет обратно, приминая траву, тяжело вскарабкивается на склон, из которого одиноко торчат две куриные ноги, и со вздохом садится на них. Танька из дверей выпускает метлу, и та, подобно голубю, уходит в звездный рой.

— Не опаздывай завтра!.. — ей вслед кричит Танька и оборачивается ко мне. — Пойдем, Маза, колыбельную мне споешь.

Она вдруг плавно, неторопливо прыгает с порога и летит вперед над тропинками биостанции. Завидуя и страшась, я так же медленно прыгаю сам. Мое тело словно попадает в тягучий, но легкий поток, и я, разгребая синеву позеленевшими руками, плыву за Танькой и вижу, как моя бледная тень скользит по траве.

Мы пролетаем мимо лабы, в глубине которой тускло бликуют микроскопы, мимо домиков Пальцева и Тимофея Улыбки и друг за другом ныряем в открытое окошко. Танька опускается на свою кровать и натягивает на себя смятое одеяло, а я пристраиваюсь на стул, и на меня незаметно наваливается моя обычная тяжесть. Я озабоченно проверяю, не потерял ли я тетрадку, и Танька, видя ее в моих руках, спрашивает, что это.

— Пишу роман, — говорю.

— Дай почитать, — требует Танька, и тут же тетрадь оказывается у нее.

Я открываю рот, чтобы опротестовать, но вместо этого сообщаю:

— Я спою тебе колыбельную, которую сочинил для своей любимой, правда, ей не понравилось, но уж извиняй.

— Стихов, что ли, не любит? — ревниво спрашивает Танька.

— Меня, — грустно объясняю я.

— Ладно, не ной, — отрезает она. — Это все ерунда. Давай пой свою песню.

Песня моя немножечко нескладная и, к сожалению, почти без смысла. Это лишь теплые, ласковые слова, целью своей преследующие создание комфортных для сна условий.

Баю, баюшки, баю,

Не ложися на краю,

Придет серенький волчок

И укусит за бочок.

За окном темным–темно,

Милый Хвостик спит давно,

 Спит и лось, и слон, и кит,

Перес да Куэльяр спит.

Светит полная луна,

Мне не спится ни хрена.

Всех, кто нынче были злы,

Ночью скушают козлы.

Ночью встанут мертвецы,

Будут трескать огурцы,

А несчастный божий дух

 Будет чертыхаться вслух.

Крикну, землю обойдя:

Нет прекраснее тебя!

Нет прекраснее лица,

Ламца, дрица, гоп–ца–ца.

Баю–баю, баю–бай,

Поскорее засыпай…

Я умолкаю и гляжу на Таньку. Она уже спит. Значит, мне пора уходить. Только осторожненько, на цыпочках!..

Маза и ведьмаки

Хлопая себя по животу, я выхожу из столовки. На биостанции пусто, все работают. Утро яркое, как электросварка. Висят стрекозы, в кустах ходит ветер. Откуда–то появляется Танька–ведьма и идет ко мне. На ней джинсы и майка, на глазах козырек кепи.

— Сколько тебя ждать–то можно? — спрашивает.

— А откуда я знал, что ты ждешь?.. — удивляюсь.

— Знать надо, — ворчит. — Пойдем, дело есть.

— Какое дело? — спрашиваю.

— Тебя на ЛЭП звал Тимофей. Он решил, что это ты обозвал его пса Кондея водомеркой, щитнем, водяной блохой.

— Вот только собак я еще и не обзывал, — говорю.

Мы вместе направляемся к шоссе. Танька достает мою тетрадь и отдает мне.

— Прочитала? — интересуюсь.

— Ну, — отвечает она, и я не понимаю: она врет или как?..