— Слушай, Чернышев! — Майор огладил розовую сверкающую лысину. — Вызвали в штадив, ну я и завернул к тебе.

— Спасибо, товарищ майор.

— Вежливый какой… проведать-то тебя надобно, справиться о самочувствии, о лечении и прочее… Но есть и нюансик. Сидоров твой слабо справляется с комбатством, попросту — не тянет.

— Как слабо? Как не тянет? Толковый, бывалый офицер, в замах сколь поварился…

— Все правильно. И офицер грамотный, опытный, и в замах давно. Да одно, понимаешь, зам, под чьим-то крылышком, другое — самостоятельность, собственные решения, на виду у всех…

Чернышев хотел спросить, в чем же конкретно сплоховал старший лейтенант Сидоров, но удержался. Не стоит подначивать майора, а то разойдется. Посчитает нужным — скажет. Твой вопрос может оказаться бензином для костра: полыхнет до небес, пускай, пускай майор выскажется.

Командир полка и высказался:

— Понимаешь, Николай Николаевич, в чем штука. Ты с виду мягок, но решения принимаешь твердые, не боишься идти на риск. Оправданный, конечно… У него — наоборот: с виду кремень, доходит до поступков, до действий — кисель…

— Ну уж, кисель, — перебил Чернышев.

— Увы, кисель! И решения половинчатые, робкие, а проводит их вовсе мягкотело, без должной ответственности, без контроля… Да и попивать стал!

— Он прежде не пил, товарищ майор.

— Прежде! А нынче недурственно закладывает за воротник. А это в боевой обстановке чревато… Не так разве?

— Чревато, — ответил Чернышев и подумал: не с неудач ли, не с неуверенности в своих силах и попивает Гена Сидоров? Плохо, если так. Плохо, что и Чернышев не подготовил его вовремя к самостоятельности. Давил своим авторитетом, все брал на себя? Не исключено.

— Так вот, Николай Николаевич, — сказал командир полка и надел фуражку. — В штабе дивизии меня ориентировали: оборона временная, надо готовиться к дальнейшему наступлению. Тылы отстали, подтягивать будут. Кстати, и санбат твой должен передислоцироваться…

— Почему он мой, товарищ майор?

— Потому, что зажился ты в нем… Да шучу, шучу, не пузырись, Николай Николаевич. Лечись, набирайся здоровья, однако не залеживайся. Покуда оборона, я Сидорова стерплю. Но в наступлении, сам понимаешь, нужен ты…

— Я хоть сейчас!

— Оставь крайности. Договоримся так: активно лечишься, максимум пациентского рвения, блюдешь режим, а потом в строй… Если припрет, позвоню в санбат.

— Я сбегу, товарищ майор…

— Это оставь! Не к тому толкаю. Дисциплина должна быть во всем! Договорились? В чем нуждаешься? Папиросы хорошие потребны? Подошлю с интендантом.

— Своих хватает…

— Трофейной колбаски подбросить? Шпроты, галеты?

— Благодарю, не надо.

— Гордый какой… Ну лады, Чернышев: поправляйся и давай в полк, в батальон. Там же твой дом, разве не так?

— Так, товарищ майор. Точно так!

Когда майор малиново прозвонил шпорами и влез в немецкую легковушку (дивизия взяла богатые трофеи, и каждый комполка обзавелся «опель-адмиралом», лошади отдыхали), и она, начадив, навоняв сизыми выхлопами, юрко покатила вдоль оврага, в палатке объявились соратники. Озираясь, будто принюхиваясь, они потоптались в тамбуре, потом — самый храбрый — старшой просунул голову, отчего-то шепотом спросил Чернышева:

— Умотал?

— Кто? — Чернышев прикинулся непонимающим.

— Ну этот… твой… зверь!

— А, командир полка. Ушел, вас не дождался. Очень ему желалось попрощаться.

— Да иди ты, гауптман! — Старшой обернулся, взмахнул газетной треуголкой. — Заходь, братва!

Лейтенантики втиснулись в палатку, созерцая Чернышева не без удивления: как, дескать, еще живой, майор тебя не схарчил? Чернышев любезно сказал:

— Смелей, детки. Вам уже ничто не угрожает.

— Превосходно, что не угрожает, — осклабился старший лейтенант и ловким движением фокусника извлек из-за пазухи новенькую колоду карт. — Пра-ашу, братики! Кто банкомет?

— Опять? — спросил Чернышев у всех троих.

— Опять, герр гауптман, — за всех ответил старшой. — Я держу банк!

— Но учтите, товарищи лейтенанты: подкармливать не буду, умрете голодной смертью!

Лейтенантики потупились. Старшой с раздумчивой укоризной произнес:

— Видишь, товарищ капитан: народ безмолвствует. Видишь: пламенная страсть сильнее сухого ума-разума… А подкармливать моих матросов все равно будешь. Потому как добренький… Верно я говорю, матросики?

— Я злой, — сказал Чернышев. — Вы меня еще не знаете…