— Еще недолго, пожалуйста, — тихо сказала медсестра, выходя из палаты.

— Торопишься? — отец перехватил беглый взгляд, брошенный Сахниным на часы. — Не обессудь, я задержу тебя еще на полчаса и растолкую все, чтобы ты потом не ломал голову. Постараюсь короче… Я говорил, что природные катастрофы — следствие чьей-то злой воли. С этой меркой я подходил ко всему…

— Даже к вулканам и землетрясениям, — усмехнулся Сахнин.

— Даже к взрывам звезд, — сказал отец.

Он не шутил. «Какая связь, — подумал Сахнин, — между сумасшедшим немецким мальчишкой и взрывами звезд? Разве что эмоциональная связь нравственного разрушения в душе человека с физическим разрушением в природе? Но отец говорит, кажется, о связи прямой, непосредственной…»

— Да, звезды… И больше. Когда я изучал в университете космологические гипотезы, лектор, помню, в пух и прах разносил теорию первичного атома аббата Леметра. Взрыв Вселенной… И я тогда решил, что первичный атом, если он был когда-то, взорвали разумные существа. Не бог, конечно, а люди. Вселенная наша расширяется. А что было до начала расширения? Первичный атом, кокон. Почему он взорвался? Я знал о работах Фридмана, но красивые математически, они не убеждали меня. И я решил, что этот самый ужасающий из всех мыслимых в природе взрывов устроили те, кто в этом коконе жил.

«Отец всегда был добропорядочным ученым», — подумал Сахнин. Он сам много раз слышал, как коллеги говорили, что у отца ясная мысль, научная четкость, доказательность. В том, что говорил отец сейчас, ничего этого не было. Или не было для него, Сахнина?

— Странная интерпретация, — сказал он. — Какая-то… ненаучная.

— Что ты знаешь о науке? — сказал отец с осуждением. — Впрочем, я не в упрек. Ты вот генералом стал, а я даже в доктора не выбился.

Это был неожиданный поворот в разговоре. Отец действительно до старости остался кандидатом наук, хотя, если верить ученикам, давно мог стать доктором. Не хотел. Так говорили, и Сахнин в этом сильно сомневался.

— Я всю жизнь работал над одной-единственной проблемой, — сказал отец. — Всю жизнь. Над одной. Остальное было вторично.

И такое объяснение не убеждало. Оно не вязалось с представлением Сахнина о современной науке, да и с образом жизни отца тоже. Отец вовсе не был анахоретом, корпевшим в тиши над таинственной рукописью, как в дурных романах. Он часто работал дома, но к нему приходили коллеги, ученики, они спорили о чем-то своем, на много световых лет удаленном от его, Сахнина, интересов. Отец работал и за полночь, когда все спали, и Сахнин знал, что он готовится к лекциям. Ничего таинственного.

— Я тебе объясню, — сказал отец, вздохнув. — Сорок девятый год. Именно тогда я понял, что кокон Вселенной взорвали разумные. Горячая модель Вселенной тоже появилась в сорок девятом, и отношение к ней было… не очень… Мог я писать о своей идее? Я хотел найти первопричины. А мы еще и следствий толком не знали. Разбегаются ли галактики? Как они возникли? Что было раньше? И еще раньше, когда от начала расширения Вселенной прошли мгновения? А потом перейти рубеж и спросить — что было до? И было ли? Я утверждаю — было. Был мир разумных, уничтоживший себя.

— Схоластика, — буркнул Сахнин.

— Наука, — поправил отец. — Игра на пределе возможностей — это еще наука. Чтобы доказать свою идею, я должен был начать с современного мироздания и двигаться вспять по времени. Что я и делал Сначала занимался происхождением галактик. Потом, в начале шестидесятых, открыли квазары, и я занялся квазарами. Потом — реликтовым излучением. Потом — квантовой теорией тяготения, самыми ранними стадиями расширения, первыми микросекундами. Днем я, как все космологи, шел мелкими шагами к той цели, которой давно, интуитивно достиг. А ночами, когда вы спали, я решал обратную задачу. Я знал, какой была Вселенная до взрыва, и пытался описать ее. Бесконечно разумную. Наверно, лет двадцать назад я мог бы уже кое-что опубликовать. Но… Великая вещь — научная репутация. Я завоевал ее. И теперь боялся потерять. Я бы не вынес, если бы надо мной смеялись…

— Я не очень понял, — осторожно сказал Сахнин. — Еще до появления нашей Вселенной, до взрыва, было нечто… Ну, тоже Вселенная? Другая? И в ней разумные существа, такие могучие, что смогли уничтожить весь свой мир, свою Вселенную? Сделали это и погибли? И тогда появился наш мир? И значит, наша Вселенная — это труп той, прежней, что была живой? И галактики — это осколки, след удара, нечто вроде гриба от атомного взрыва?

— Ну… Примерно так. На деле все гораздо сложнее. Сейчас считается, что наша Вселенная возникла двадцать миллиардов лет назад, и это было началом всех начал. А я говорю, что это был конец. Конец света. Вселенная до взрыва была бесконечно сложным, бесконечно непонятным и бесконечно разумным миром. Действовали иные законы природы, иные причинно-следственные связи. Материя была иной. Мысль, разум, а не мертвое движение, как сейчас, были ее основными атрибутами. Вселенная целиком была разумной. У меня получилось, что после взрыва, когда все начало разбегаться, распадаться, Вселенная должна была еще жить, мыслить. Особенно в первые часы, годы… Должна была умирать постепенно… по мере расширения… умирать мучительно… может, она и сейчас еще мыслит…

Отец говорил все более бессвязно, слова набегали друг на друга, что-то выплескивалось из души, хранимое многие годы.

— И в этой Вселенной, умирающей от ран, неожиданно опять появился разум. Мы. Слабый огонек. Через много тысячелетий мы, может быть, сравняемся могуществом, властью над природой с теми, погибшими… Но что же происходит с нами? С древних времен мы делаем все, чтобы повторить их трагедию. Почему?

— Мы? — сказал Сахнин.

— Мы, люди. Ты скажешь, что ни ты, ни я, никто из нас не отвечает за действия того же Купера. Но что до этого будущему, которое может не наступить? В очень сложной системе всегда найдется слабое звено…