– Живехонький, ни хрена ему не сделалось, – деловито сообщил пузень. – Послушайте, братва, я думаю, что бить его нам будет скучно. Дохловатый он какой-то, не получим удовольствия. Поработать надо человеку, труд, он, говорят, излечивает.

– На очко! – прозрел корноухий. – Точно! Пойдешь цикории убирать, парень, что-то засрано там нонче – санаторий, блин, жрут до хрена и в очко попасть не могут, мазилы, блин… Поработаешь, развеешься, понт урвешь, а мы посмотрим, на что ты годен.

– Там и отпыжим его хором, – оскалился пузан. – А то в бараке мы стесняемся. Гордись, приятель, пользу принесешь.

Загоготали так, что задрожали стены. Вестимо дело – если тебя куда-то посылают, значит, ты еще на что-то годен. Злость росла и в обозримом будущем могла достигнуть критической отметки.

– Жрать хочу, – нагло заявил я. – Сто лет не жрамши. Не хочу работать на голодный желудок.

– А на сытый – не могу, – захохотал корноухий. – Бедненький фраерок, зернышка конопляного во рту не было… Слышь, Кишкомот, что у нас сегодня в меню от шеф-повара?

– Хрен и редька, – подмигнул Кишкомот, – русский «Твикс».

Губатый сцапал меня за воротник.

– Не проходят такие номера, дружище, обед нужно заработать. Пойдем трудиться – на радость людям…

Этих типов явно науськали – подавить в арестанте волю и довести до нужной кондиции. Не сильно беспокоясь о сохранности моих хрящей и связок, меня поволокли по проходу в конец барака. Напротив выхода имелся дверной проем без двери, откуда царила невозможная вонь. Непроветриваемое отхожее место – пять «посадочных» мест, бородатая пакля из неструганых, плохо подогнанных бревен, тучи мух, жирующих на загаженных дерьмом отверстиях. Ржавый кранчик с допотопным вентилем, подобие тряпки из старой солдатской шинели.

– Снимай свитерок, дружище, – дружелюбно проурчал корноухий, прислоняя меня к неровной стеночке, – жарко будет… Твое счастье, кстати, что загремел ты сюда летом – поскольку зимой в этом сортире несколько прохладно, гы-гы… Ну, чего стоишь, родной? Берешь накидалище, шамкаешь, наводишь в сортире образцовый порядок. Где не можешь, ручками…

Я ударил его коленом в пах, потом взял ладонью за рожу, надавив на глазные яблоки, и оттолкнул подальше, чтобы не путался под ногами.

Ситуация, как в российском футболе: нападающих много, попадающих ни одного. Корноухого унесло, будто ураганом (неслабо я, похоже, разозлился). Он споткнулся о порожек перед очками, потерял равновесие и задницей загремел в перегруженный фекалиями конус. Согнувшись пополам, визжа, как полковая девка, начал погружаться в исполненную смрадом кашу. Те двое заревели и начали дружно дубасить воздух, а я продвинулся вприсядку во фланг и энергично сунул губатому под ребро. Одномоментно пяткой – в бочину толстяку, который оказался мягким, как плюшевый бегемотик, заикал, толчками выпуская воздух – дирижабль хренов, – завращал выпуклыми зенками. Губатый сделал разворот, но я уже заламывал ему руку – безо всяких деликатностей и гуманностей вывернул из суставной сумки, разорвал жилы.

– А-а-а-а!!! – заорал дурным голосом урка. – Цапли убери, падлааааа!!!

– Кишкомот, хомутни его! – вякал из толчка корноухий, не способный выбраться без посторонней помощи. Но Кишкомот при всем желании не мог схватить меня за горло. Побоище выглядело почти показательно. Отвешивая удары, я распалялся, как закипающий чайник. Обеспечивая губатому инвалидность, мощным пинком послал его прыщавым фуфлыжником в стену, а когда раздался треск ломающихся хрящей, переключился на Кишкомота. Два удара в перекошенную харю – уркаган начал отфыркиваться, как-то «инерционно» замахал ручищами. Один удар я по глупой самоуверенности пропустил, челюсть загорелась, отчего я рассвирепел вообще, что и обеспечило незавидную участь всей троице. Нокаутирующий в переносицу, громила зашатался, хватая воображаемые поручни, блеванул на драную майку, но умудрился не упасть. Стоял, качался, словно метроном. Второй удар опрокинул навзничь – исторгающая пузыри голова зависла над благоуханием «цикория» – по соседству с корноухим.

– Тебе конец, падла… – захрипел губатый, привставая на одной ноге. Из разбитого носа текло, как из прорванной трубы.

Этого подонка я отправил в третье очко, сломав вторую руку. Затем, резонно полагая, что дерьмо надо спускать в унитаз, а при живых ублюдках мне все равно жизни не будет (как, впрочем, и при мертвых), взял за ноги Кишкомота, словно тачку с двумя ручками, загрузил по шею в дерьмо. Дышать, насколько понимаю, в дерьме проблематично. Кишкомот дважды взбрыкнул ногами и затих. Я направился к губатому и пинками утрамбовал его в дырку. Вечная память товарищу… Затем приблизился к корноухому, немного поразмыслил и спросил:

– А с тобой что прикажешь делать?

– Не трожь, сука… – Слезы, густые, крупные, блестящие, словно глицерин, используемый киношниками для выжимания слезы у актеров, потекли по сморщенной физиономии.

Лезть в дерьмо мне откровенно не хотелось. Я сразил его пяткой в челюсть – головешка дернулась и повисла. И мигом оборвалась с души ярость, явилось чувство простого человеческого удовлетворения плюс немного стыдливости (какой ты, на фиг, прокурор…). Отойдя в сторонку, я обозрел плоды своей деятельности, мысленно перекрестил заблудших. Надо же, в сортире замочил…

– Ну, все, Михаил Андреевич, – пробормотал я уныло. – Ты пуганый, в безоблачное счастье не веришь. Так радуйся же последним минутам жизни…

Последние минуты мне хотелось провести в комфорте. Я стянул с Кишкомота грубые армейские ботинки (не очень-то комфортно шлепать босиком), обулся. Вышел из сортира и побрел по пустынному проходу барака. Это не армия, заключил я наметанным глазом. В армейской казарме сохраняется подобие уставного порядка, и повсюду атрибуты, напоминающие, что дело труба. Зоной здесь также не пахло. На зоне убирают туалеты (уж уборщиков там хватает), и в спальных помещениях не разит нечистотами. Деревянные нары покрывали тощие соломенные тюфяки, от подушек одно название, личных вещей не наблюдалось, если не считать какое-то бомжачье рубище, развешенное на перекладинах.