– А кто вам сказал, Михаил Андреевич, что я здесь живу? Постоянно здесь живут мои помощники. А я здесь, как вы метко выразились, работаю. А жить я могу в Каннах, на авеню Ля Рошель, или в Москве, на Кузнецком Мосту, или, скажем, в относительно скромном Усть-Илимске, на улице отчаянного бандита Котовского. До новых встреч, Михаил Андреевич.

«Врешь ты все, – печально подумал я. – Жизни твоей угрожает опасность, и пока не устаканится ситуация, ты из этой чертовой дыры носа не высунешь…»

Я лишний раз убеждался: нельзя выиграть ВСЕ, но можно все проиграть. Меланхолия расцветала. Вертухаи загрузили меня обратно в камеру, пожелав счастливого завершения «каникул». Вели себя заметно сдержаннее, явно впечатленные тем, что ЭТА МРАЗЬ РАЗГОВАРИВАЛА С ЦАРЕМ. Я свернулся улиткой и занялся привычными упражнениями, попутно раскладывая по полочкам информацию. Слово «Каратай» я уже где-то слышал, хотя ума не приложу, где. «Черная гора» – еще не самое абсурдное. Поселок Коломбек в Н-ской области переводится с тюркского как Толстый Запор, Гуран в Иркутской – Козлиное место. Топонимия Сибири богата и разнообразна. Слово «Алтай» в эпосе аборигенов означает «Земля какого-либо племени, где родился богатырь», в эпосе другого племени – «Пестрая гора»; город Кайеркан на севере Красноярского края – «Долина смерти». Вокруг понятия «Сибирь» ведутся яростные споры. Откуда оно? Монгольское «шибир» – «сырая равнина»? Одноименное племя, обитавшее к западу от Ангары и северу от Алтая? Татарское ханство Себур, стоявшее на берегу Иртыша? Имя древнего народа сыбыр, жившего по среднему течению той же реки?..

Я где-то в разговорах слышал это название. В какой связи, не помню. Да и важно ли это?.. Я снова погружался в безвременье. «Пыточная камера» продолжала выжимать соки. Перловая «бронебойка», пляски по ночам, зверская жара в светлое время суток. Однажды к вечеру я поднялся по стеночке, случайно посмотрел вниз и не увидел своего живота. Свитер висел, как на вешалке. Я попробовал его надуть – он не надулся. Покатились галлюцинации. Кончались силы. Желание бороться за существование беспрерывно таяло. В один прекрасный момент я позволил себе подленькую мыслишку – согласиться на предложение Благомора. Не таких ломали. Я дополз до двери, но не стал стучаться – свернулся в сдобное хлебо-булочное изделие и провалился в беспамятство. Плохо помнил, как ворвались бесы подземелья, потащили меня по сумрачным коридорам, помнил глоток воздуха, от которого я опьянел и совсем было двинул от страстей, звездную ночь, толчки в спину, зловещие очертания барака, в котором я уже однажды проводил время. Скрипящий пол, дежурная лампа, пинок под копчик, от которого я кувыркался и ни о чем не думал. Думать нечего. С этого момента мои мысли и помыслы были вверены надежным людям…

– Отсидел, голубчик? – выросла перекошенная от злости рожа десятника Василия, которому я однажды крепко припечатал. – Отмотал от звонка до звонка? Теперь ты у нас вольный, как непойманная рыба?.. (Нестройно гоготала бдящая охрана.) Молись, голубчик, теперь твоя жизнь превращается в ад…

С мыслью, что неделя в карцере была неплохим, как выясняется, отгулом, я стерпел серию оплеух, после чего меня бросили на свободные нары и оставили в покое.

Барак кряхтел, тужился и стонал во сне. Рядом со мной загибался от кашля бедолага со скрюченными пальцами. Затихал на несколько минут, опять начинал плеваться мокротой, устремляя на меня глубокие глазницы, и бормотал невнятные слова, из которых различалось только одно: «Эльвирочка…»

Я тоже провалился в беспамятство, дав себе слово быть смирнее новобранца и беречь силы.

Золотое правило обреченного: прими как есть и представь, что смотришь со стороны. По-другому и невозможно: этот абсурд никак не назвать реальностью. Сон какой-то. Я проснулся от зычных воплей вертухаев, ворвавшихся в барак.

– Подъем, скотины, строиться! – подлетел к моей кровати опухший Василий, долбанул прикладом по нарам. Я послушно поднялся. Он не стал меня бить, хотя по мятущейся физиономии было видно, что за это счастье он отдал бы целый ужин. Имелось пожелание свыше – с избиением строптивого прокурора временно подождать.

Известно, что собаки не любят, когда долго смотришь им в глаза.

– Чего глаза пялишь, падла! – взмахнул прикладом Василий… и перешел к соседним нарам. Человек, зовущий свою недоступную «Эльвирочку», уже не шевелился. Скрюченные пальцы вцепились в края шконки. Черные глазницы тоскливо смотрели в потолок. Мертвее некуда.

– Блин! – ругнулся Василий. – Еще один халявщик объявился. Чего только не сделаешь, чтобы не работать…

Сплюнул и поперся дальше, расталкивая живых. Измученные люди поднимались со шконок. Барак напоминал хаотично вздымающиеся помойные воды.

– Отмучился Иван Васильевич… – перекрестился тип со свинцовым лицом, одетый в отрепье. Он прошел мимо меня, не удостоив взглядом. Люди тянулись в проход. Протащилась Масяня, тупо глядя в пространство: лохматая, с отвислой грудью – уже не женщина, еще не покойница.

– Строиться, твари, шевелись, чего ползем, летать надо! – орали с разных концов барака вертухаи. Люди равнодушно сносили затрещины, выбирались на середину барака. Неуклюже выстраивались в две шеренги, замирали, опускали в пол глаза. Десятков семь или восемь. Я втиснулся между субъектом со свинцовым лицом и бледным человечком с ороговевшим черепом, стараясь занять как можно меньше места.

Помимо Ивана Васильевича остались лежать человека четыре. Охранники потыкали их прикладами и оставили в покое – толку от этих работников уже не было. Чертыхаясь по поводу непозволительной расточительности, опухший Василий развернул какую-то берестяную грамоту и огрызком карандаша начал делать поправки «личного состава». Буркнул что-то в рацию – явились четверо угрюмых, разрисованных наколками – пошел процесс выдворения покойников из обиталища живых. «Вечером пополним, – переговаривались меж собой вертухаи. – Считай, до ужина еще парочка загнется – рыл восемь надо заказывать».