Марию можно было предать суду на основании статута Эдуарда III — даже несмотря на то, что она не была английской подданной, — поскольку в нем говорилось, что изменой является заговор против суверена, ведение войны на территории королевства и переписка с врагами суверена. Однако было решено, что достаточно акта об ассоциации, так как по этому закону любой человек, признанный виновным, лишался всех прав на английский престол и мог быть приговорен к смерти. Поскольку суд рассматривал дело об измене, в силу вступали правила, связанные с подобным обвинением. У Марии не было адвокатов, не могла она и вызывать свидетелей. Ей заранее не объяснили, в какой форме будет проходить процесс. Мария говорила и думала по-французски, достаточно хорошо выучила нижне-шотландское наречие, чтобы свободно на нем изъясняться, однако по-прежнему с трудом писала и говорила по-английски. Таким образом, она, располагая лишь природной сообразительностью и зная, что ей предстоит сражаться за собственную жизнь, готовилась вступить в схватку с лучшими юристами тюдоровской Англии.

1 октября Паулет, несомненно вооружившись инструкциями от Бёрли, попросил Марию признать свою вину, заверяя ее в милосердии Елизаветы. Мария ответила, что «не знает за собой никакой вины, за которую должна была бы давать кому-нибудь ответ». У Марии не могло быть никаких сомнений в том, что ее предадут суду, ставкой на котором будет ее жизнь. Ее страдания усилились, когда 12 октября сэр Уолтер Майлдмэй, Паулет и нотарий Эдвард Баркер передали ей письмо от Елизаветы. Это одно из самых жестоких посланий в истории:

«Вы всевозможными средствами и способами пытались лишить меня жизни и привести мое королевство к гибели и кровопролитию. Я никогда не действовала против Вас столь сурово, но Вы, напротив, уверяли, что подобны мне. Все Ваши измены будут перед Вами доказаны и станут явными. Однако моя воля состоит в том, чтобы Вы дали ответ дворянам и пэрам королевства, как если бы я сама там присутствовала. Поэтому я приказываю Вам ответить перед ними, так как мне многократно сообщали о Вашем высокомерии.

Действуйте просто и без уловок, и Вам легче удастся добиться милости от меня.

Елизавета Я».

Не остается никаких сомнений в том, какой именно вердикт суда удовлетворил бы Елизавету. Она также частным образом дала знать, что предложила Марии: если та признается, ее ждут королевское прощение и заключение в комфортных условиях. Однако нет никаких доказательств того, что такое письмо существовало.

На следующий день Мария возразила, что никогда не пользовалась покровительством английских законов, на основании которых ее предавали суду, а днем она встретилась с Бёрли, лорд-канцлером, сэром Томасом Бромли и лордом-председателем [126] . Она заявила им, что не является английской подданной и даст ответ только перед всем парламентом или лично перед Елизаветой. Поскольку она понимала, что комиссия может просто осудить ее в ее отсутствие, то предупредила их: «Театр всего мира гораздо больше, чем королевство Англия».

Мария отвергла акт об ассоциации как юридическое основание для суда над ней и попросила пригласить экспертов-правоведов из Павии или Пуатье. Просьба была проигнорирована. Марии напомнили о письме Елизаветы, но она ответила, что помнит лишь отрывки из него — «ее королевскому величеству не подобает разыгрывать из себя писца». Марии сказали, что Елизавета «возрадуется, если будет доказано, что она невиновна», но она возразила, что не даст ответа «суду врагов»: «Я не подчинюсь! Я сама королева и дочь короля, иностранка и родственница королевы Англии… Как абсолютная королева, я не могу подчиниться приказу, не могу я и подчиниться законам страны, не нанеся ущерба себе, моему сыну-королю и всем прочим государям».

Бёрли напомнил Марии, что Елизавета однажды уже спасла ее от суда по обвинению в измене вместе с Норфолком и «защитила ее от гнева ее собственных подданных». Мария на это лишь улыбнулась. Вмешался Хаттон: «Если вы невиновны, вы только погубите свою репутацию, избегая суда. Отбросьте бесполезную привилегию королевского сана, предстаньте перед судом и докажите свою невиновность». Этот довод показался Марии весомым, и 14 октября она согласилась предстать перед комиссией. На самом деле у нее не было выбора. Ее попытка призвать на помощь союзников за границей была почти безнадежной, но 21 ноября Генрих III писал своему послу де Курселю: «Теперь я желаю, чтобы вы побудили короля Шотландии… выступить на защиту своей матери».

Суд проходил в большой комнате над Большим залом, в холодном и мрачном помещении, подавлявшем всю наскоро расставленную там мебель. На одном конце комнаты находился помост, на котором стоял пустой трон под балдахином с гербом Елизаветы. На скамьях без спинок, протянувшихся вдоль одной стены, поместились лорд-канцлер Бромли, Бёрли, пять графов и виконт. Одним из графов был ее прежний тюремщик Шрусбери, который сделал все возможное, чтобы ему позволили не являться на суд, даже предложил прислать свой вердикт о виновности еще до суда. Но Бёрли решительно напомнил ему его обязанности. На противоположной скамье располагались тринадцать баронов. Рядом с ними поместились Хаттон, Уолсингем, Сэдлер, Майлдмэй и Паулет. Вокруг них находились судьи и прочие светила юриспруденции. У всех них были столы, заваленные документами. В центре стояло кресло, предназначенное для Марии, с подушечкой для ног. Стола у нее не было. Ее должны были поместить у подножия королевского помоста, сделав ее положение наиболее унизительным, а судьи угрожающе расположились бы по сторонам.

Мария вошла, поддерживаемая Мелвиллом и Бургойном, а также хирургом, аптекарем и тремя дамами. Члены комиссии почтительно сняли шляпы и склонили головы, пока она, страдая от боли, медленно двигалась к креслу, заявляя при этом, что ей следовало бы сесть на трон на помосте, под балдахин. Как только она села, лорд-канцлер сообщил ей, что Елизавета «не без великой скорби» уведомляет: «Вы замышляли погибель для нее и Англии и изменение религии». Мария, все еще сидя, дала ответ, заговорив не о своей вине или невиновности, но о своем положении и об отношении к суду: