Еще не зная о смерти кардинала, Мария в тот же день писала архиепископу Глазго, объясняя, почему отвергает все предложения признать Якова королем Шотландии. Он был коронован в возрасте тринадцати месяцев, сразу после ее отречения, однако его мать впоследствии объявила отречение недействительным и, следовательно, в собственных глазах оставалась истинным правителем Шотландии. Мария желала, чтобы ее посол отчетливо прояснил: договоры о дружбе между Францией и Шотландией означали договоры с ней и ни с кем иным.

Одним из долговременных последствий отлучения Елизаветы от церкви стало усиление преследования католиков, и Мария не была исключением. Ее духовником был Ниниан Винзет, официально считавшийся ее секретарем, но его изгнали вместе с Джоном Лесли, епископом Росским, и поэтому в течение некоторого времени Мария была лишена утешения религиозных обрядов. Они были столь важной частью ее жизни, что лишившись их, она написала папе Григорию XIII в октябре 1575 года, прося о различных послаблениях. Мария желала, чтобы тайно посещавшему ее капеллану, иезуиту по имени Самери, было позволено давать ей отпущение грехов после исповеди. Она также просила, чтобы отпущение грехов было дано двадцати пяти католикам, посещавшим протестантские службы только из страха быть обнаруженными. Она просила прощения у папы за то, что не опровергала оскорбления со стороны еретиков. И наконец, она желала получить indulgentiam in articulo mortis dicendo Jesus Maria, то есть полное отпущение грехов в момент смерти после произнесения — даже мысленного — слов «Иисус Мария». Ведь возможность насильственной смерти от руки убийцы или же в результате судебного приговора была вполне реальной.

Примерно в это же время Мария написала несколько поэтических строк в часослове, который она хранила при себе с тех пор, как приехала во Францию. Казалось, она использовала этот бесценный средневековый молитвенник как записную книжку, чтобы занять чем-либо время в моменты депрессии, и ее комментарии до крайности грустны. Многие записи, например, такие как «была ли чья-либо судьба грустнее, чем моя?», полны отчаяния и могли быть внесены на протяжении большого промежутка времени. Теперь она приняла свою судьбу — «Теперь я уже не та, что была раньше!» — и, кажется, рассматривала жизнь как нечто, что нужно претерпеть в ожидании смерти. Мария не была глубоким мыслителем, но эти строки показывают темную сторону ее характера. Сияющая улыбка и придворное очарование покинули ее, а тюремное заключение начало разъедать ее оптимизм. Через пять лет, в 1580 году, она, как считается, написала «Эссе о бедствиях», сборник кратких заметок, посвященных ее заключению, не имеющий четкого плана. Оно выглядит так, как если бы она начала собирать свои размышления и подкреплять их затем примерами. Поскольку ее лишили возможности выполнять долг, к которому «Господь предназначил меня с колыбели», Мария стремилась привести примеры жизненных бедствий — «столь хорошо знакомый мне предмет», — считая, что вряд ли кто испытал больше, и никто из правителей уж точно здесь с ней не сравнится.

Поэтому она начала с обоснования данного ей Богом права на власть и уникальности своего положения. Она изложила план — которому сама потом не стала следовать — рассмотрения душевных и физических страданий, после чего Господь, наконец, простит всех грешников. За неизбежными примерами из Писания следовало отступление к античным авторам и знаменитым случаям самоубийства. Она обвиняла «знатного и благородного государя, которого я имею честь числить среди своих родственников», в том, что тот запятнал «знаменитое имя», не исповедовавшись в небольшом бесчестье. Мария не сказала, кого из родственников имела в виду, но у нее был богатый выбор. Она завершила труд предупреждением о том, что хотя смирение есть великая добродетель, те, кто призван к величию, не должны избегать предназначенной им Богом обязанности. Вся работа, с ее многочисленными зачеркиваниями, пропусками и исправлениями, представляет собой написанную подростком версию ученой проповеди князя церкви, однако во время ее составления Марии было тридцать восемь лет и от нее можно было бы ожидать большей зрелости. Она больше не думала о побеге и возвращении к власти, и ее единственной надеждой на будущее была ее неколебимая вера в Бога и мелкие улучшения и послабления, предоставляемые узникам, заключенным в тюрьму пожизненно.

Главными среди этих послаблений были, конечно, ее визиты в Бакстон, которые, как она находила, облегчали боль в суставах. В конце мая 1577 года Но упоминал об обнадеживавших слухах. Мария и он получили «тайное» сообщение о том, что Елизавета собиралась посетить Бакстон, а оттуда она, переодевшись, поедет в Чатсуорт, чтобы встретиться с Марией. Но был не вполне в этом убежден, однако Мария была уверена, что наконец увидит свою кузину. Это была иллюзия, а информация оказалась ложной. От встречи невозможно было выиграть ничего, кроме устных заверений в любви и дружбе, кроме того, она могла привести к нелицеприятному сравнению внешности обеих женщин. Елизавету обвиняли в том, что она боялась подчиниться несомненному очарованию Марии, но оно сильнее всего действовало на мужчин, а Елизавета поддавалась только на мужские комплименты. Если Елизавета и имела сомнения относительно того, как себя вести, она великолепно затянула время, и если даже здесь и была возможность оказаться в ситуации, когда необходимо было действие, она искусно избежала ловушки. Две королевы так никогда и не встретятся, и во всех художественных изображениях такой встречи драматический эффект оказывался в лучшем случае слабым, ничего не добавляя пьесе.

Отражением тогдашнего настроения Марии служит факт составления ею варианта нового завещания. В случае смерти в тюрьме, чего королева теперь ожидала, она просила о том, чтобы ее тело перевезли в собор Сен-Дени и похоронили рядом с первым мужем, Франциском II, а также о том, чтобы Яков наследовал все ее имущество и права на английскую корону при условии, что он обратится в католичество. Если бы обращения не состоялось, Мария передавала все права Филиппу Испанскому, с тем чтобы он распорядился ими по собственному усмотрению и по совету папы. Если бы Яков скончался раньше нее, корона Шотландии досталась бы графу Ленноксу или Клоду Хэмилтону; выбрать из них предстояло Лотарингскому дому на том условии, что избранник должен был вступить в брак с представительницей этого семейства. Леди Арабелла должна была стать графиней Леннокс. История должна быть благодарна тому, что это завещание не вступило в силу, поскольку результатом стала бы война между Англией и Испанией и гражданская война в Шотландии.

В июне 1577 года в Бакстон нанес визит граф Лестер — гость графа Шрусбери. Он, по всей видимости, страдал от лишнего веса, и Елизавета прислала Шрусбери комические распоряжения относительно его диеты. Две унции мяса следовало запивать одной двадцатой пинты вина и таким количеством «святой воды Св. Анны, какое он пожелает выпить». По праздничным дням диета разнообразилась крылышком крапивника на обед и ножкой на ужин. Елизавета по-прежнему была способна на глупые шутки, достойные школьницы. Мария, инстинкты которой были отточены при дворе Валуа и настроены на обнаружение заговора, хотя и не были достаточно сильными для определения его шансов на успех, заподозрила, что Лестер явился в Бакстон для того, чтобы выведать у представителей знати, есть ли у него шанс жениться на Елизавете. Поскольку Лестер в 1575 году [116] тайно женился на Летиции Ноллис, дочери бывшего тюремщика Марии, сэра Фрэнсиса Ноллиса, это было маловероятно. Сама Мария вполне могла находиться в это время в Бакстоне, поскольку 25 июня Елизавета поблагодарила Шрусбери за то, что тот так хорошо заботился о Лестере, а всего через два дня Уолсингем отметил, что Татбери — тюрьма, которую он предпочитал, — была в неподходящем состоянии и Марию нужно вновь отвезти в Шеффилд.

Сам Бёрли прибыл в Бакстон с такой скоростью, на какую только было способно его «старое сморщенное тело». Соблазнительно представить себе, что во время всех этих разъездов Мария смогла возобновить свое знакомство с Бёрли и, возможно, даже встретила, наконец, бывшего кандидата на свою руку, Лестера. Обе эти возможности требовали соучастия графа Шрусбери, и оба путешественника обладали большей властью, нежели он. Однако оба они прекрасно знали, что, если об их встрече станет известно, гнев Елизаветы будет ужасен. И Бёрли, и Лестер, будучи елизаветинскими политиками, располагали собственными шпионами, они также знали, что многие из них были двойными агентами, но всех их превосходил глава разветвленной сети, сэр Фрэнсис Уолсингем. Один из самых зловещих его помощников, сэр Ричард Топклифф, находился тогда в Бакстоне.