— Умишком-то как раз небогат, потому и не поспеваю за твоей парящей, яко сокол, мыслию. Снизу-то уж больно тяжко за ней следить, когда она еле видна, а потому и боязно, государь, — вдруг да упущу что-то. И тебе в убыток сие станется, и мне в позор — худо дело свое исполнил. Уж лучше сразу переспросить доподлинно, чем потом твое царское повеление по недомыслию исказить.

Иоанн пытливо вгляделся в лицо Висковатого. Вроде бы не лжет. Да и рассуждает правильно. Верный слуга именно так и должен поступать, чтоб не дать промашки. Затем вновь перевел взгляд на печать. Что-то его по-прежнему в ней не устраивало.

Наконец догадался. Буквицы буквицами, корона короной, но все равно она оставалась очень похожей на прежнюю, потому её вид и коробил. Но что еще можно заменить, царь решительно не представлял. Не убирать же двуглавого орла — символ преемственности власти на Руси, получившей ее от Византийской империи? Убрать московский родовой герб — всадника Егория-победоносца, поражающего копьем змею, тоже как-то не очень. Он тоже преемственность символизирует. Хотя если с иной стороны зайти — какая тут преемственность, коли Иоанн — самый первый царь на Руси?! Вот пускай она с него и начинается. Государь азартно тряхнул головой в такт своим мыслям и, весело подумав о том, как обалдеет сейчас дьяк, ткнул печать оборотной стороны под нос Висковатому:

— И воина убери с копьецом, что посередке.

Иоанн не ошибся. Услышав такое, печатник и впрямь обалдел. Ничего не соображая, он продолжал тупо смотреть на всадника, затем перевел недоумевающий взгляд на царя и переспросил:

— Так кого убрать-то?

— Да ты к тому же еще и глух, как пень, — развеселился Иоанн, потешаясь над осоловевшим, словно после выпитой ендовы [29] с хмельным медом, дьяком. — Да всадника с копьецом! — гаркнул он во всю глотку, склонившись к уху Висковатого.

— А-а-а… змею? — ляпнул печатник.

Ответом был новый взрыв неудержимого царского хохота. Не пытаясь сдерживаться хотя бы из простой вежливости — а перед кем ее проявлять-то, перед холопом, что ли? — Иоанн даже согнулся пополам, временами то похрюкивая, то как-то жалобно, по-щенячьи повизгивая. От избытка чувств царь время от времени звонко хлопал себя по ляжкам и вновь закатывался.

— От дурень-то, как есть дурень, — произнес он, отдышавшись и вытерев выступившие на глазах слезы. — Ну какая может быть змея, коль ее некому убивать, а? Знамо убрать.

— А заместо них что повелишь? — твердо решил ничему не удивляться Висковатый, но уже через секунду, услышав царский ответ, снова забыл о своем намерении, чувствуя, как медленно, но уверенно сходит с ума. Всего ожидал. В первую очередь, разумеется, крест, но догадок хватало и без него — просто корона или еще какой-нибудь символ. Многое промелькнуло у него в голове, но только не… единорог.

— Копьецо всадник и утерять может. Тогда супротив змеи ему не совладать. У единорога же его оружие всегда при себе — не одолеешь, — пояснил он, и Висковатый так и не понял — то ли царь насмехается над ним, то ли и впрямь так думает.

Пригляделся — да нет, вроде бы серьезно говорит. Оставалось только покорно кивнуть и молча записать сказанное. Правда, чтобы не попасть впросак, на всякий случай уточнил:

— А всадника у орла на персях отобразить?

— А на што? — добродушно хмыкнул Иоанн.

— Герб Московских государей. Еще Иоанн Калита… Опять же дед твой и отец…

— Они все — великие князья, — бесцеремонно перебил Иоанн. — Я же — царь есмь. Потому у них одно, а у меня — иное, — и махнул устало: — Ладно, на сегодня все. И так я с тобой, скудоумным, вон сколь часов потратил. Чай, трапезничать давно пора. — И он, не дожидаясь, пока дьяк соберет свои бумаги, неторопливо двинулся прочь из светлицы.

Висковатый открыл было рот, чтобы спросить, надо ли в таком случае менять всадника на единорога и на большой печати, но потом, озлившись, мстительно подумал, что не станет ничего спрашивать. Пусть кто-нибудь иной ломает голову, отчего русский царь выбрал себе аж два герба сразу и попеременно их использует. А когда Иоанн сам поймет свою ошибку, то впредь станет относиться к своему печатнику повежливее.

К тому же ему еще обиднее стало от того, что государь, вопреки своему обыкновению, не позвал его к себе на трапезу. «Прежде, когда засиживались подолгу, да не над такой ерундой, а над подлинно нужными делами, он завсегда меня за свой стол приглашал, а ныне… — подумал Висковатый, но тут же попрекнул себя за глупую мысль. — Оно и хорошо. Поди пойми, что он там еще за столом учинит. Опять же, как сам горазд пить стал, так и всех прочих накачивает, пока обратно из горла не полезет, а мне одной его заздравной чары [30] хватит, чтоб под стол упасть. Это раньше можно было сокрушаться, когда он пил умеренно да умные беседы вел, а ныне…»

К тому же было и еще кое-что, гораздо более неприятное, чем даже заздравная чаша. И дьяк точно знал, что если государь предложит ему, пускай даже в шутку, ради смеха поучаствовать в этой забаве, то он, Висковатый, не просто откажется, а и ляпнет: да такое, после чего останется лишь наложить на себя руки, не дожидаясь, когда его поволокут в пыточную.

Потому он и вышел следом за государем не раздосадованный, а, напротив, с чувством облегчения, что тягостное свидание наконец-то закончилось. Мысли же о том, что закончилось оно лишь на сегодня, но потом непременно грядет день завтрашний, Висковатый старательно отгонял от себя — уж очень они были ему неприятны, как и каждому из нас не по душе вопрос, на который никак не удается отыскать приемлемого ответа…