— Все едино — они за нас стоять не станут, — возразил тогда один из воевод князь Петр Шуйский.

— А нам и не надо, — отмахнулся Подменыш. — Лишь бы против не были, — и назидательно заметил: — На все нужно время.

Иоанн, после того как все тот же Петр Шуйский, оставляемый в городе, уточнил перед отъездом государя, в силе ли его распоряжение, повелел «литовских людей в город, приезжих и тутошних детей боярских, землян и черных людей ни под каким видом не пускать», а коли они в какой-либо особо торжественный день попросятся в Софийский собор, то «пускать их понемногу, учинивши в это время бережение большое, прибавя во все места голов».

Все это послужило еще одной причиной тому, что взятие Полоцка стало одной из самых последних, если не последней крупной победой Руси в кровопролитной войне. Да и то она, пожалуй, была сделана по инерции. Раскрученный Подменышем маховик еще вращался, но с каждым месяцем все больше замедлял свое движение.

Уже в начале марта этого же года вышедшее из Смоленска войско боярина Ивана Воронцова, имея в наличии до 150 орудий, так и не сумело взять небольшой Мстиславль. А ведь его защитники насчитывали в своем арсенале всего 38 пушек, не считая тяжелых гаковниц [39] и рушниц [40] .

Причина? Может, и впрямь от неумения брать крепости? Навряд ли. Не первой была она на пути русских ратей и даже не десятой. Тут иное. Утрачивался боевой дух, сменившийся неуверенностью в завтрашнем дне, а для иных — слабодушных — и вовсе откровенным страхом. Страх шел сверху, невидимый, обволакивая своими грязными серыми космами воевод, бояр и князей, а уж от них так же невидимо струился вниз, доставая и до тех, кому, казалось, особо бояться нечего. Но страх — он заразителен, как черная немочь.

Следом за малыми неудачами вскоре последовали и большие. По повелению Иоанна в январе 1564 года две большие армии должны были двинуться под Оршу, там соединиться и следовать далее к Менску и Новугородку [41] . Одна из них, которую вел из Полоцка князь Петр Шуйский, насчитывала в своем составе порядка 17–18 тысяч человек. Опытный воевода, на сей раз Петр Иванович, подобно многим прочим, также начинал задумываться не о том, как победить, а совсем об иных вещах. Например, что случится с ним самим, если вдруг его рать не выполнит то, чего хочет от них царь. Любопытство было не праздным, мысли тяжелыми, а потому на сей раз он смотрел сквозь пальцы и на то, что воины из лени побросали на сани не только тяжелые доспехи, что в походе допустимо, но и оружие. Не проверил он и высылку вперед дозоров, что уж и вовсе было ему несвойственно.

Потому, когда Николай Радзивилл Рыжий вместе с воеводой Троцким (символичная фамилия!), имея в своем войске не более шести тысяч, напали на него в лесу близ реки Умы, боя почти не было. Кто кинулся к саням за оружием, да не добежал, кто вооружился мечом, но не успел повернуться лицом к врагу, а кто — из резвецов — даже принял бой, но недолгий.

Это меч, копье или саблю можно мгновенно схватить в руки, но со щитом надо уже повозиться. Пускай секунды уйдут на то, пока ты вденешь в него руку, но в бою лишних секунд не бывает. Каждая дорога, каждая даже не на вес золота, а куда выше — на вес жизни. Между прочим, твоей собственной.

Впрочем, храбрецов было не столь уж много. В основном запаниковавшие люди искали спасения в бегстве. Сам Шуйский, потеряв в бою коня, тоже вынужден был бежать. Пешком он пришел в ближайшую деревню, где крестьяне, увидев одиноко и богато одетого русского, мигом сообразили, что тут есть чем поживиться. Налетели скопом, и как Шуйский ни отмахивался, больше двух не положил, чем окончательно разъярил местных жителей, поначалу рассчитывавших раздеть и отпустить подобру-поздорову.

Когда его голым — исподнее тоже в хозяйстве сгодится — топили в проруби пруда, когда серая вода с комочками льда уже сомкнулась над его головой, Петр Иванович, как ни удивительно, был относительно спокоен и даже — самое чудное — успел усмехнуться напоследок. В усмешке было легкое злорадство. Сам того не ведая, сельский люд освобождал его от более страшного — от черных застенков пыточной в Москве, от долгих мук и от казни, которую не сравнить с патриархальным утоплением.

«Ушел, — подумалось ему. — И сам ушел, и род увел. Теперь на жену с сынами опалу не положит. Благодарю тя, господи, за избавление нечаянное».

Он хотел произнести в мыслях еще что-то, но не успел. Буль-буль-буль и… убежал славный покоритель Дерпта от праведного и справедливого суда своего государя. Иные же бежали еще раньше, уходя не в смерть, а… в Литву.

Напуганные тем, что стало твориться за последнюю пару лет, в Литву один за другим убежали двое князей Черкасских, ушел блистательный воитель князь Дмитрий Вишневский, а в апреле того же 1564 года стали бежать и те, на кого предполагал в дальнейшем — всего через десяток-другой лет — опереться Подменыш, то есть служивая мелкота. Да что там через десяток — он мог положиться на нее уже к началу шестидесятых годов, но ведь Третьяк подбирал людишек «под себя», с готовностью предлагая занять им места помощников, а то и советчиков — лишь бы голова была на плечах. Иоанну же нужны были иные — бессловесные холопы, угодливо смеющиеся, всегда поддакивающие и раболепно смиренные.

Может, в роли простых ратников такие тоже бы годились, особенно там, где надо просто стоять плечом к плечу в тесном строю, почти неосознанно выполняя раз и навсегда зазубренные движения мечом, копьем, щитом. Что же касается воевод, то тут требовалось совсем иное — инициатива, мысль, отвага и… уверенность в том, что если ты сегодня будешь побежден врагом — а в бою бывает всякое, — то завтра тебя не посадит за это на кол твой собственный государь. Уверенности же не было и в помине, поэтому неудачи множились и увеличивались с каждым месяцем.