«Человек вроде меня, не родственница по крови, а еле-еле невестка, — с горечью повторяла она, — не может позволить себе то, что позволено им».

И даже многие годы спустя, во времена моей юности, возвращаясь домой поздно ночью, я не раз встречал ее на пути в кухню или из нее.

— Почему ты не спишь? — спросил я ее. — И почему ты ешь именно ночью?

— Потому что ночью родственницы по крови спят и тогда просто родственнице разрешается есть и дышать, — сказала она.

— А почему тебя рвет? Что, еда вызывает у тебя тошноту?

— Нет, Рафаэль. Это еду тошнит от меня.

— Чего вдруг?

— Потому что так мне и надо, но тебе лучше этого не знать.

Сейчас, увидев Мать, лежащую в кабинете, Рыжая Тетя вытерла рот и виновато сказала: «Меня опять-таки вырвало, — и поскольку Мать не ответила, торопливо добавила: — Я увидела, что горит свет, и поэтому зашла. — И поскольку Мать, даже не посмотрев на нее, продолжала читать, робко выговорила: — Твоя мама сказала, что сейчас она перейдет жить к тебе. Так, может, и мне перейти к вам и тогда мы будем жить втроем? — И поскольку Мать продолжала молчать, вздохнула: — Жалко, я вижу, что ты не хочешь. — И, постояв немного, вдруг выпалила: — Может быть, тебе мешает, что я вам не родственница по крови, как вы все? — И поскольку Мать упрямо продолжала молчать, в голосе Рыжей Тети зазвучала мольба: — Нет, правда, если бы вы позволили мне жить здесь с вами, это было бы хорошо для всех, а я бы еще могла вам помогать…»

Это различие между «родственницей по крови» и «просто родственницей» было и осталось очень важным пунктом их отношений. Помню, однажды, когда я проходил курс молодого бойца, Большая Женщина вдруг заявилась к нам на базу с одним из своих неожиданных визитов — Черная Тетя всегда находила лазейку в ограждении лагеря, — и тут, в этой самой неподходящей обстановке, снова вспыхнула одна из их ссор, и Рыжая Тетя поднялась и объявила, что хоть она и не «родственница по крови», но не согласна быть и «просто родственницей», а потому венчает себя новым, промежуточным званием «настоящей родственницы», — после чего с победоносным видом предъявила неопровержимое доказательство своих слов: если бы она не была настоящей родственницей, Дядя Эдуард не погиб бы в несчастном случае, как все Наши Мужчины.

«Если я не настоящая родственница, почему тогда на него перешло проклятие вашей семьи?» — выкрикнула она. Солдаты смотрели и усмехались, а Мать с незаурядной жестокостью произнесла: «Если бы ты была настоящей родственницей, как мы, как каждая из нас, ты бы не обвиняла себя все время в том, что с ним произошло».

Но тогда, в последний день шив'ы, когда Мать ей не ответила, Рыжая Тетя взяла старый пятничный выпуск «Давара» — одну из тех газет, которые Бабушка не позволяла выбросить, потому что ими можно утеплять сапоги зимой и начищать стекла портретов и окон, — и осторожно, будто крадучись, присела на стул, и всю оставшуюся ночь они обе молчали и читали. Один раз Рыжая Тетя, увидев в газете какую-то фотографию, попыталась нарушить молчание словами: «У Нашего Эдуарда тоже была такая шапка», но Мать ничего не ответила.

Лишь назавтра, когда Бабушка пожаловалась: «Мне сдается, что в кабинете Нашего Давида всю ночь горело электричество», Мать наконец разлепила губы и произнесла: «И так оно будет теперь всегда». Бабушка открыла рот, и Мать добавила: «С нынешнего дня в этой комнате всегда будет гореть свет».

Все испугались — не только смысла этих слов, но и того, что они были вообще произнесены, потому что Мать не проронила ни единого слова с того момента, когда три офицера явились в своем «виллисе» сообщить о смерти Отца. Ни в морге, куда она настояла пойти, чтобы опознать «тушенку», которую армейские раввины не осмелились извлечь из спального мешка, ни на похоронах, — а сейчас ее голос прозвучал очень ровно, почти бесцветно, без всякого выражения и был таким резким, что докучливый гомон утешителей и скорбящих, которые поторопились прийти в тот день уже с раннего утра, мгновенно умолк и, как гомон птичьей стайки, что спустилась на дерево и скрылась в листве своей ночлежки, превратился в полную тишину.

После этого она вновь ушла в свое молчание, и на следующую ночь в отцовском кабинете снова горел свет, и Бабушка окончательно лишилась покоя. Кости ее ощущали, как электричество зря течет в горящей лампочке, сердце ее билось в бешеном ритме вращения электрического счетчика, тело ее чувствовало, как из него вырезают каждую из потраченных впустую монет. «Электричество — это не как вода, Рафинька, что ты видишь, как она льется с крана, это не так, как если ты покупаешь на базаре, когда ты чувствуешь, что твой кошелек полегчал, зато корзинка потяжелела, — объясняла она мне. — Счетчик для электричества — все равно как ночной воришка, работает себе тихо-тихо».

В три часа утра Бабушка снова не выдержала. Она встала, выкрикнула знакомый возглас всех скряг на свете: «Почему везде работает свет?!» — и, пылая праведным гневом, бурей ворвалась в освещенный отцовский кабинет.

Она увидела там Мать, и Рыжую Тетю, листавших — одна свои книги, другая — старые газеты, и меня, лежавшего на ковре и игравшего с отцовским фонендоскопом, выслушивая через него — уже тогда — свое тело.

Ее крики не произвели на Мать ни малейшего впечатления, и она, не отрывая глаз от книги, сказала:

— Пусть стоит, сколько стоит. Я за это плачу, а не ты.

А Рыжая Тетя глаза оторвала и, осмелев, заявила:

— А если понадобится, я тоже могу уплатить.

Отныне в отцовском кабинете горела вечная лампа. Мать читала там свои книги, и любая из наших женщин, побежденная бессонницей или поднявшаяся сделать то, что обычно делают по ночам вдовы: вспомнить, или поесть, или помочиться, или вырвать, или почитать, или поплакать, или записать для памяти на листке, — тоже приходила туда.