Я взял его с собой на прогулку. Я показал ему работу наших коллег, древних мастеров воды. Изобретательные, хитрые ловушки, разбросанные по пустыне: низкие, неприметные запруды, призванные задержать потоки и дать осесть смытой, взбаламученной почве, мелкие каналы, чтобы направить воду в нужном направлении, и скрытые колодцы, чтобы ее запасти. Колодцы, высеченные в мягком белом камне на берегах вади. Некоторые из них, словно большие, перевернутые утробы, уходят прямо вниз, в тело земли, а другие прорыты параллельно руслу, в боковой скальной стене, и их потолки поддерживаются большими каменными колоннами. Мы направляем воду, подхлестывая ее кнутом насосов, набрасывая на нее сбрую клапанов и вентилей, загоняя ее в стойла бассейнов, а они — соблазнами, и кознями, и мягкими уклонами каналов. Мы собираем ее в больших, высоких бетонных бассейнах, а они вели ее бережно и черпали из колодцев.

В тех местах, где выпадают дожди, видны остатки слегка снижающихся каналов, прорезанных поперек склонов, чтобы собрать потоки дождевой воды с гор и повести их к колодцам. В выжженных местах, что не знают дождей и лишь два-три раза в год удостаиваются наводнений, располагаются приманки: узкий, безобидный канал протянут от одного из изгибов в верховьях вади, и он сразу же слегка отклоняется вбок, вдоль склона, но с легчайшим, неощутимым намеком на уклон. Пока наводнение, как беснующийся слепой, рычит, срываясь в ущелье вади, этот канал похищает крохотную толику проносящегося мимо изобилия, как тот нищий, которого я обнаружил в одном из окончаний Маминых книг, — бедняк, что сидел под столом богача и питался падающими сверху крошками.

Эта толика даже не подозревает, что канал отклоняет ее от главного потока, и не успевает она понять, что отделена от своих сестер, как ее уже ведут к облицованной камнем яме. Здесь грязь и муть оседают, а вода — обманутая, очищенная и побежденная — стекает внутрь вырытого рядом колодца, пасть которого открывается в стенке ямы выше уровня канала, а дно находится очень глубоко.

Смутное желание гнездится во мне: привести Авраама в эту пустыню, дать ему в руки зубило и молоток и посадить в одной из извилин вади, чтобы он высек здесь колодец, подобный той пещере, которую он высек у себя во дворе.

Как-то раз, по пути в Иерусалим, в одном из вади Иудейской пустыни, я остановился возле такого колодца. Круглая каменная пасть, распахнутая с ни с чем не сравнимой силой и тоской, и на губах ее угадываются борозды, натертые древними канатами, что когда-то нарушали покой воды и извлекали ее на поверхность.

Я швырнул в нее небольшой камешек, чтоб услышать всплеск и прикинуть глубину, и две ласточки выпорхнули оттуда. Я перегнулся через край и заглянул. Вот он, круглый клочок света, дрожащий в глубине своего заточения. Кто ты? Водоём? Окоём? Памятка наводнения — или пропасть забвения? Раздвоенный хвост. Светлый живот. Однажды я лежал с Роной в тени акации. Потом мы уснули — я по-прежнему в ней. Потом я проснулся и лежал рядом. Акация зеленым сводом над нами, голубое и золотое капает к нам сквозь ее листву.

Каждые несколько месяцев женщины измеряли наш рост — мой и сестры. Ее они просто прислоняли к дверному косяку в кухне, отмечали карандашом и писали дату, но меня Большая Женщина ставила у стены коридора, между портретами Наших Мужчин, потом отступала на шаг и становилась против меня, вглядываясь и проверяя, «чтобы глаза всех пятерых были точно на одной высоте». Если я прибавлял в росте хотя бы пару миллиметров, этого было достаточно, чтобы поднять на ту же высоту все четыре портрета и восемь мертвых глаз, что на стене.

Иногда, когда Мать и ее сестра уходят на работу — каждая на свою — и Рыжая Тетя уединяется в своей комнате, а Бабушка спит — «не тащи винные конфеты из комода, Рафинька, у меня один глаз всегда открыт и все видит», — я пробираюсь в коридор в одиночку, чтобы самому измерить свой рост. Сначала я покачиваюсь перед портретами четырех мужчин, подымаясь и опускаясь на цыпочках, а потом пытаюсь их одурачить, направляя взгляд не на лица, а в пустые промежутки между ними, — это мои убежища, вроде тех белых пустот меж картинками воспоминаний, которые я пытаюсь оставить в этом рассказе. Здесь, в этих маленьких белых долинах, я могу прилечь, прислушаться, передохнуть — как между грудями Роны и меж ее глазами. Когда я смотрю в промежутки между ними, там как будто появляется еще один, дополнительный глаз — третий, воображаемый и смешной. Но тут, в промежутках между четырьмя Нашими Мужчинами, всегда возникал еще один мужчина — пятый, знакомый и совсем несмешной.

Прямо перед собою смотрели они, но мне представлялось, что их застывшие зрачки поворачиваются и следят за мной, куда бы я ни пошел, и, когда я сказал об этом Матери, она ответила: «Это потому что ты еще ребенок, Рафаэль. Когда ты по-настоящему повзрослеешь, этого уже не будет».

— У тебя трещины на пятке, Рафаэль, — сказала Рыжая Тетя. — Это отвратительно.

— Это потому, что он все время ходит по пустыне в сандалиях на босу ногу, — сказала Черная Тетя.

— Кожа пересыхает. Это опасно, — сказала Мать.

— Такая трещина может дойти до мяса и сделать там инфекцию, — сказала Бабушка.

— Прекрасно, Рафауль, наконец-то и у тебя найдется от чего умереть, — сказала сестра.

— Я могу умереть от многого. Что, в этой стране не хватает причин умереть?

— Какой позор это будет. Нашего Отца раздавил танк. Нашего Элиэзера забодал бык. Наш Эдуард умер от баруда. Над Дедушка повесился в коровнике. И кто же умрет от какой-то жалкой инфекции? Рафауль! Постыдись! От тебя мы ожидали значительно большего.