Тем не менее Володя Балыбердин накануне выхода научал в нашей палатке кинокамеру. Мы написали ему чёткую и простую инструкцию в крохотной тетрадочке: “Пункт 1: снять крышку с объектива; пункт 2; взвести пружину (ручка справа на корпусе), пункт 3: выбрать наиболее важную деталь, навести резкость и снимать без панорам 5—7 секунд”. И такие же простые напоминания ещё на нескольких листках. Эти советы позволяли альпинистам на большой высоте, где “трудно соображает голова”, снимать с минимальными усилиями. Мы говорим “минимальными”, но часто они, эти усилия, выше человеческих сил. Когда перед альпинистами стоит выбор — или один кислородный баллон или кинокамера,— тут есть о чём задуматься. Вот что было поставлено на весы!

Итак, в конце апреля Владимир Балыбердин в лагере 7800 взял кинокамеру, принесённую туда Владимиром Шопиным, и понёс её в верхний лагерь, которого ещё не было... Подъём кинокамеры на 7800 стоил Шопину невероятных усилий, а быть может, и вершины.

Наступило 4 мая 1982 года. Мы на Калапате. Это единственное место вблизи базового лагеря, откуда хорошо видна вершина Эвереста. Ветер рвёт полог нашей высотной палатки. И без того она тесна, сегодня в ней вовсе не шелохнуться: всю ночь вместе с нами отогреваются кино- и фотоаппаратура, громоздкие, угловатые, холодные кофры и ящики, которые мы упрятали сюда от снегопада.

В эту ночь вдали от базового лагеря мы почти не спали. Наконец в пять утра мы говорили друг другу: “Ну что?... Пора?!” - и молчим. Молчим, понимая, что пришёл самый главный день экспедиции.

До вершины от нас совсем недалеко, по карте всего лишь восемь километров, и мы слышим, как опять начинает гудеть Эверест. Жуткое ощущение: в морозной предутренней мгле звук мчащегося по мосту тяжёлого состава. Только мост этот кажется сотканным из голубых хрупких ледяных глыб. И время от времени Эверест и окрестные вершины, будто при вздохе, сбрасывают с себя лавины. Совсем недавно на рассвете, когда шерпы уходили с заброской кислорода через ледопад Кхумбу, рядом с ними прогремела лавина и скрыла людей в белой снежной пелене. Если бы они вышли на три минуты раньше... Мы боимся вслух думать, что же могло произойти...

Выползаем на пронизывающий ветреный холод, долго возимся с заледеневшими за ночь “голибьерами”, ноги никак не хотят всунуться в эти замёрзшие ботинки, потом воюем с примусом. В нём уже почти нет бензина, его хватает только на то, чтобы куски плотного льда и снега растаяли. Вот и весь сегодняшний чай. На весь день.

Сквозь объектив — огромную, почти полутораметровой длины трубу, которую мы чудом донесли сюда без единой встряски, а несли пешком в течение семнадцати дней,— перед нами чернела на контровом свете увеличенная в сорок раз вершина великого Эвереста.

Поначалу нам казалось, что мы видим на гребне горы два силуэта. Но сколько потом мы ни вглядывались, они оставались на своих местах.

Тем временем окончательно рассвело. С утра день был солнечным, морозным. Величественная панорама Гималаев простиралась перед нами. Настроение было торжественным и высоким. Но к нашим пожиткам опять и опять пикировало чёрное вороньё, как будто бы напоминая о мрачных предчувствиях. Они были у нас, что скрывать, и мы, не сговариваясь, об этом подумали вслух.

У самой стены ледопада Кхумбу в эти минуты уже разыгрывалась первая часть драмы. Шедший за Юрием Голодовым Алексей Москальцов сорвался с лестницы в пятнадцатиметровую трещину и, может быть, именно в эти минуты теряя сознание, пытался дотянуться до отлетевшего от него ледоруба, как до надежды, которую ему никогда не удастся осуществить.

Юрий Голодов, вытащив всё же Лёшу из трещины, будет на радиосвязи с лагерем, сам ещё не до конца сознавая трагичность случившегося, убеждать Евгения Игоревича Тамма, что с Лёшей всё хорошо, что травмы совсем пустяковые. А через час доктор Свет Петрович Орловский передаст свой первый диагноз Евгению Тамму по радио. “Юрий Голодов, — скажет он, — чтобы не смущать восходителей (то есть Владимира Балыбердина и Эдуарда Мысловского), не стал говорить всей правды”.

Эверест продолжал тревожно гудеть. Ветер гулял по Западному цирку, как в огромных органных трубах, напоминая о себе мощным голосом. Под грохот лавин, раздававшихся то слева, то справа, Леонид Трощиненко на спине протащил залитого кровью Москальцова через самые опасные места, и уже там, где путь по ледопаду упрощался, Лёшу уложили на специальные носилки.

Уже позднее, когда проявят этот материал, отснятый Хутой Хергиани и самим Леонидом Трощиненко, и плёнка будет на монтажном столе, мы бесконечное число раз будем рассматривать эти кадры... Сыпал мелкий снег. Ярко на фоне льда выделялись фигуры людей. Перебросив через плечи лямки, как постромки, они удерживали почти на весу брезентовое ложе с человеком, два часа назад вышедшим на штурм высочайшей горы мира... Они шли медленно, оберегая своими осторожными шагами чужую боль, которая входила в их сознание как своя собственная, как ещё один жестокий удар Эвереста по планам экспедиции, членами которой они себя особенно остро почувствовали сейчас.

Сейчас, когда всё уже позади, можно о многом вспоминать и рассказывать. Но если ещё и сесть перед экраном, включить его и перед собой прогнать кадры, отснятые в невероятных условиях там, на склонах великой горы,— рука сама потянется к выключателю скорости. И на экране тогда замрёт изображение. И можно его рассматривать как угодно долго... Увы! Как это необъяснимо теперь далеко: как передать ощущения? Как передать чувство кислородного голодания? Огромных ветров? Нестерпимо палящего солнца, которое прожигает твоё тело насквозь, даже через ветрозащитную одежду? Как передать ту слабость, которая валит тебя с ног, сбивает с дыхания?