Но ему было сорок лет, и казалось, что это уже старость. Он стал толстеть, его одолевали действительные и мнимые болезни. Состарилась мать. Габриэль беспрерывно хворала. Началась пора утрат близких людей. 10 апреля 1880 года умер Дюранти, с которым Золя связывала долгая дружба. Не прошло и месяца, как умер Флобер. Смерть этого человека, который был учителем и другом, потрясла Золя. «Я раздавлен горем», — писал он Анри Сеару на другой день после печального известия. С Флобером уходила целая эпоха его жизни, его творческих исканий. Как-то не верилось, что этот рослый нормандец, так уверенно шагавший по жизни, больше никогда не появится на «обедах пяти», не пришлет весточки из Круассе, не похвалит и не поругает за очередной роман.

«Никакая смерть не могла меня поразить и взволновать так, как эта. До вторника, дня похорон, она не оставляла меня; его образ преследовал меня, особенно по ночам; каждая моя мысль завершалась им и леденящим ужасом — больше никогда».

Особенно потрясли Золя похороны Флобера. Он избегал покойников и траурных процессий, но здесь шла речь о друге. Утром, во вторник 11 мая, Золя отправился в Руан. В Манте он пересел на скорый поезд, где встретил Доде и нескольких журналистов. На станции в Руане их ожидала коляска, чтобы отвести в Круассе: «Едва мы свернули с дороги на Кантеле, как наш возница остановился и прижался к изгороди; процессия двигалась навстречу, пока еще прикрытая группой деревьев на повороте дороги. Мы сошли, обнажили головы. Здесь, глубоко тоскующий, я пережил новый удар. Казалось, что наш добрый и великий Флобер, заснувший в своем гробу, идет к нам».

В домике писателя все напоминало о его хозяине. Казалось, что вот-вот войдет Флобер и трогательно, по-братски обнимет и поцелует. На рабочем столе — рукописи, носовой платок, на камине — трубка с пеплом, на книжной полке наспех засунутый томик Корнеля. Его собирались читать, и он выступал среди прочих книг. Так легче его заметить и достать.

Жизнь продолжалась, но уже без Флобера, и Золя невольно думал о себе, о своих сорока годах, о своих болезнях. Домой он вернулся, исполненный глубокой грусти и тяжелых предчувствий. Ночами его преследовали кошмары, он просыпался от острого ощущения бренности своего существа. Мысль о смерти не давала ему покоя и днем, в часы работы. Золя пытался подавить в себе чувство тоски, но удавалось ему это плохо. Правда, вскоре приехал Сезанн. Жизнь в Медане пошла веселее. Сезанн дурачился, сердился, вспоминая Прованс, юные годы. «Поль теперь всегда со мной, — писал Золя. — …весь мой небольшой мирок здесь. И так хорошо!»

Новое беспокойство охватило Золя, когда пришло письмо врача, лечившего мать. Эмили находилась у родственников и почувствовала себя плохо. Боли в печени, общая слабость. На выручку пришлось отправить Александрину. «Приехав за ней в Париж, я была напугана ее ногами, которые ужасно распухли». Положение оказалось действительно очень серьезным. Старую женщину привезли в Медан. Это было ее последнее путешествие. Через несколько недель она умерла. Хоронить решили в Эксе (таково было желание покойной). Золя проделал и этот путь. «Я приехал и нашел толпу, которая ожидала меня на вокзале. Это то, чего я боялся. Мне еще надо вытерпеть ужасающе грустную религиозную церемонию. Говорят, что я не могу уклониться от этого» (Золя — Сеару,20/Х 1880 г.).

Госпожу Золя похоронили рядом с Франсуа Золя в фамильном склепе.

Так подходит к концу этот печальный год. Как-то в декабре Золя забрел к Гонкуру, и тот не на шутку встревожился: «…Право, этот сорокалетний мужчина пугает вас своим видом, — он выглядит чуть ли не старше меня». Золя жаловался на боли в пояснице, на сердцебиение… Он говорил о том, как стало пусто теперь в доме после кончины матери. Вместе со скорбью в его словах проступал страх за самого себя, он не скрывал боязни, что не успеет осуществить свои замыслы.

Передо мной человек, чье имя гремит по всему миру, чьи книги расходятся сотнями тысяч экземпляров, человек, который, быть может, больше других авторов вкусил в жизни шумную славу, — и, однако, его недомогания, ипохондрический склад характера делают его несчастнее, угрюмее и сумрачнее самого что ни на есть обойденного судьбой неудачника».

Хотя мрачное настроение Золя рассеивалось медленно, в голове его уже зрели новые замыслы. Только что пережитое он видел воплощенным в романе: образ старой женщины, которую поджидает смерть. Ее агония. Золя знал, что описать все это он смог бы с предельной точностью и правдивостью.

Постепенно становился все более ясным и другой образ — образ человека, больного страхом смерти. Может быть, это будет главный персонаж книги. В его переживания Золя вложит свой горький опыт, он заставит его думать о смерти, тосковать и метаться. По всей видимости, это будет очень печальное произведение. Как же назовет он его? «Юдоль слез», «Мрачная смерть», «Вера в небытие», «Мука жизни», «Горести бытия»?

Так думалось ему в конце 1880 года и несколько позже этого года утрат. Но Золя отложил свой замысел и принялся за «Накипь». Как всегда, труд был для него спасением от самых мрачных мыслей. К тому же жизнь продолжалась, и горе постепенно уходило в прошлое. Вскоре Золя с удивлением посмотрит на недавнюю свою ипохондрию.

Начало 1881 года ознаменовалось шумным успехом премьеры пьесы «Нана», написанной совместно с Бузнахом. Меданский муниципалитет избирает Золя своим членом. Один за другим выходят сборники его статей. Нет, жизнь не так уж плоха. В природе и обществе совершается непрерывное обновление. Старое умирает, рождается новое. Разве не эту философию он всегда исповедовал? Цель человека в жизни — труд, содействие прогрессу. Нытики и меланхолики должны вызывать лишь презрение. Век действия и усилий — его век. Нет, он не назовет свой роман «Юдоль слез» или «Муки жизни». Он даст ему название, которое будет отражать его философские взгляды. Может быть, он назовет его «Радость жизни».