Но «карнавал» вышел не совсем обычный. В лунное стекло робко постучал справлявший третьи сутки день рождения племянник-агроном и под сурдинку заскулил покорно и ласково:

— Тетя Варя, отомкните… Утонули мы со Степой, честное слово. Прямо к вам из подводного царства верхом на весле доплыли.

Второй брандахлыст заискивающе добавил:

— Пожалуйста, тетя Варя… Блажен, иже и скоты милует.

Варвара Петровна замоталась наскоро в свое одеяло на манер римского сенатора, бросилась к окну и надставила ладони к глазам.

Действительно… утопленники. Со штанов горные потоки, пиджаки и сорочки облипли, волоса словно морские водоросли по циферблатам размазаны…

Что за история?! Ливня, кажись, не было — двор сухой. Где же это они так намокли?

— Переодеться бы нам, тетя Варя… — снова заныл художник. — Добрей вас во всем Варском департаменте женщины нет. А я уж за это завтра портрет ваш в одеяльце, с родинкой на плечике, во весь рост напишу…

— Тьфу, охальник!

Варвара Петровна запахнулась и кинулась к комоду. В комнаты утопленников не пустила, — тряпок не хватит лужи за ними подтирать. Выбросила в окно на веранду две сухих переменки белья, да капот свой с хризантемами — художнику, да старую портьеру, что под рукой нашла, племяннику завернуться. Чем не карнавал?..

Брандахлысты переоделись и сконфуженно вошли в комнату, стараясь не стучать по асфальтовому полу своими американскими копытами. Пыхтя и чертыхаясь, долго развязывали набрякшие на шнурках ботинок узлы и смущенно, точно самим себе не веря, какая беда прошла над головой, — рассказали тете Варе, что с ними стряслось в море.

Тетя Варя только пухлыми ладошками всплескивала, ахала и крестилась… Голоса трезвые, глаза кроткие, испуганные. Как у горлинок после грозы.

— И сильно выпивши были? — недоверчиво спросила она.

— Полная выкладка! — авторитетно доложил племянник. — Сама Жильберта точку поставила. Ни в кредит, ни за наличные. Чего уже больше… Только под водой в себя и пришли.

— Чудо Господне… Ангел-хранитель место выбрал, не иначе, — задумчиво произнесла Варвара Петровна.

— Его или мой? — любознательно обратился к тете Варе Редько.

— Ты что ж, басурман, никак надсмехаешься?

— Я… ничего, тетя Варенька. Уж и спросить нельзя?

— Твой ли ангел, либо его, либо оба вместе — не вашего ума дело. По мне и заботы вы такой не стоите… Достойнейшие люди тонут, младенцы невинные, а захочет Господь — шелудивую овцу из пучины вытянет.

— Спасибо, Варвара Петровна.

— Не на чем, изумруд мой. Вы б теперь оба, по-настоящему, покаяние на себя наложить должны. Совесть-то не одним джином обмывается…

Племянник решительно крякнул.

— Мы, тетя Варя, окончательно теперь пить зарекаемся.

— От Вознесенья до нового поднесенья?

— Будьте покойны. После сбора винограда чуть-чуть, уж это не в счет, чтоб соседи не обижались. А вообще… мухи не обсосем.

— Давай Бог. А что ж это дружок твой дрожит? — тетя Варя покосилась на художника.

— Промокли мы, как кефаль. Да потом в мокром платье гребли, вспотели. Каждый дрожать будет.

— Ладно. По рюмке перцовки, так и быть, дам.

— Очень уж промокли… — задумчиво подтвердил художник. — По стаканчику бы следовало.

— А зарок?

— Что ж… Ведь это же не пьянство, а вроде лекарства в предупреждение подводного гриппа.

Тетя Варя рассмеялась, отмерила брандахлыстам по стаканчику и пошла в чуланчик прятать перцовку в потаенное место.

Вернулась и строго сказала:

— Спать пора. Сбрую вашу мокрую я уберу. Ступайте с Богом, не до зари тут с вами файф-о-клоки перцовые распивать.

В надконюшенной пристройке приятели долго ворочались на певучих пружинных матрацах и вздыхали. На птичьем дворе заскрипела спросонья цесарка. Сквозь качавшиеся сосновые лапы проплывало в окне бледное облако… Глухо шлепнуло невидимое море. Перцовка теплыми струями пробегала под кожей. Хорошо на твердой земле!

Редько оторвал прилипшую выше локтя ленточку морской водоросли и подумал вслух:

— Да-с. «И в распухнувшее тело раки черные впились…» А тетя Варя, пожалуй, права. Я бы, например, на месте ангела-хранителя очень и очень подумал — стоило ли спасать такое золото, как мы с тобой.

Агрономический бас сонно и кисло отозвался у противоположной стены:

— Тебя, может быть, и не стоило. А о других попросил бы не выражаться.

1928

Февраль