— Почему шесть, а не восемь или три?

— Не знаю. Но означало это неестественную, вымученную улыбку. И потом эта поговорка осталась у нас с ним как пароль. Когда я спрашивала: пап, как дела, а он улыбался, как тогда, в цековском санатории, я говорила: «Ага, понятно, улыбка номер шесть», понимая, что не всё у него слава Богу.

— А всё-таки скажи честно: тебе когда-нибудь мешал тот факт, что ты дочь Ульянова?

— Мешал. С одной стороны, можно было пользоваться именем отца при походе в ресторан Дома актёра или Дома кино, что, естественно, я делала неоднократно. Или при доставании каких-то дефицитных продуктов с заднего хода «Елисеевского» или путёвок в театральный или киношный Дом творчества. Но с другой стороны, все смотрели на меня всегда не как на полноценного человека, а как на придаток к имени отца. И отношение нередко было эдаким пренебрежительно-презрительным. А для отца важно было, чтобы я выросла не просто его дочерью, а самостоятельной единицей. Чтобы не только сама могла себя обеспечивать, но и состоялась как личность. Так он меня и воспитывал. И в общем-то, воспитал — в чём-то даже до гипертрофированного чувства собственного достоинства и полноценности. А в детстве я была оторвой. Полной лоботряской. В конце уже, в десятом классе, из двенадцатой французской спецшколы перешла в школу рабочей молодёжи, сто двадцать седьмую ШРМ, знаменитую. Она находилась на улице Горького, за гостиницей «Минск», и славилась по всей Москве тем, что писатели, художники, актёры отдавали туда своих детей.

— Что, не тянули в обычных школах?

— Школа рабочей молодёжи подразумевала то, что нужно было где-то работать, потому учились три раза в неделю по несколько часов, а в субботу сдавали как бы зачёты. Такой режим оставлял кучу свободного времени, которое в одиннадцатом классе требовалось для занятий с репетиторами и вообще для подготовки в институт. Это во-первых. А во-вторых, там была очень демократичная директриса, Агриппина Семёновна, как сейчас помню, чрезвычайно любившая творческую интеллигенцию и дававшая детям возможность заработать аттестат.

— Как это «заработать»?

— Так. Например, у меня, троечницы, аттестат вышел на все пять! Причём без особого напряга. Единственное, что я делала активно — так это рисовала плакаты.

— «Да здравствует КПСС!»?

— Нет, для кабинета химии, например, по истории… А за это мне ставили пятёрки и по всем остальным предметам. И это было почти официально: кто чем умел, тем и зарабатывал, только не учёбой.

— Класс! А как отец относился к такой учёбе?

— Он на съёмках был беспрерывно, на репетициях и не особенно вникал. Пятёркам моим, правда, радовался. Со мной в классе Антон Табаков учился. Женя Лунгин, младший брат Паши Лунгина, Саня Васильев, Толя Мукасей… Весело мы тогда жили! С Антошкой Табаковым и Денисом Евстигнеевым, сыном Евгения Евстигнеева и Галины Волчек, организовали «Клан детей знаменитых родителей» и постоянно мотались по всяким творческим домам — Дом кино, ВТО, Домжур, ЦДЛ Маленький шустрый Антошка, «цыплёнок табака», как мы его называли, громадный Денис и я посреди них, длинная и тощая. Нас все знали, всюду пускали… Короче, золотой человек Агриппина Семёновна! Я даже экзамены выпускные не сдавала. У меня накануне вдруг обнаружили «страшное заболевание»: вегетососудистую дистонию. Пятёрки по всем предметам поставили — да и дело с концом.

— И что, все из той замечательной школы выходили круглыми отличниками?

— Практически. И тогда, кстати, мне совершенно не мешало то, что я дочь Ульянова. Началось позже. Когда я сознательно вырвалась из привычной актёрской среды и попала в чужую, пойдя по художественной стезе и пытаясь сделать себе самостоятельное имя. У них был свой клан — в редакциях журналов, в издательствах… Я рано начала работать, ещё учась в институте, но долго еще ощущала себя как герой Никиты Михалкова из картины «Свой среди чужих, чужой среди своих». Для меня это было чуть ли не трагедией, хотя виду я старалась не показывать. Отцу, по крайней мере. Когда он интересовался моими делами, всплывала улыбка номер шесть… Всё, на сегодня интервью закончено! Пойдём лучше потанцуем.

В медленном танце я вспомнил, как мы с Леной танцевали в Доме творчества кинематографистов в Пицунде под модных тогда итальянцев — Адриано Челентано, Тото Кутуньо, Аль Бано и Ромину Пауэр, чьи песни неслись из всех баров и проносящихся машин, особенно «Феличита».

Путёвки в Союзе кинематографистов брал сам Ульянов, так что нам дали лучший номер-люкс. Запах реликтовых растений, моря, приличная по советским меркам кормёжка в столовой, бары, ежевечерние шашлыки, жарение мидий на железных листах, молодое домашнее вино, дискотеки, знаменитости кругом, поездки в горы — благодать. Это была вторая наша поездка на Кавказ, в Грузию. Незадолго до того мы побывали в Кахетии и в Тбилиси, где принимали нас друзья Ульянова, партийные деятели, члены правительства, народные артисты СССР, сценаристы, режиссёры (как принимали — безумно, ураганно — понять может лишь тот, кто бывал в Тбилиси 1980-х) и их дети, «золотая молодёжь». С этой молодёжью общего языка мы не нашли, хотя все они прекрасно говорили по-русски, закончили английские и французские спецшколы, — но не сложилось. Впрочем, как и в Москве, в какой-нибудь Жуковке, отношения с так называемой «золотой молодёжью» у нас не складывались — мы были разные (теперь-то я понимаю, что во многом благодаря воспитанию Ульянова, который «всего этого» не любил).

Некоторых из наших молодых крутых, модных и богатых тбилисских знакомых вскоре или застрелили на месте, или арестовали при попытке угона самолёта [1] . Но это так, к слову.

Мы вновь встретились в Пицунде. Уроженцы Тбилиси почти не купались, больше сидели в барах, кидая понты и измываясь над местными жителями, по их мнению, «будто сбежавшими из Сухумского обезьянника». Кстати, один из них, сын или племянник зама Шеварднадзе, мне руки в присутствии своих «золотых» не подал, сделав вид, что не узнал, хотя накануне клялся в вечной дружбе, а потом догнал в темноте на пляже, извинялся. Ещё далёкие, уже угадывались раскаты будущего грома над Абхазией…

Слева от пляжа Дома творчества «киношников» с лёгкой руки кого-то из наших тогдашних секс-бомб, Светланы Светличной, Натальи Фатеевой, или зарубежных — пышногрудой Беаты Тышкевич, «колдуньи» Марины Влади — образовался нудистский пляж. Постепенно он стал пользоваться популярностью, чему не мешало то, что на деревьях рассаживались, повисали гроздьями, как бананы, аборигены с биноклями и время от времени местная милиция совершала на нудистов-натуристов набеги. В принципе ничего особенного в том не было — страна уже приобщалась к мировой цивилизации, приближалась к перестройке. Пляж в Пицунде отличался от подобных пляжей в Германии, Испании, Югославии изысканной публикой — иногда возникало ощущение, что возлежишь в окружении пришедших позагорать перед конкурсом красоты фотомоделей (тогда как западные натуристские центры повергают нередко в какую-то физиологическую депрессию). Красотки и красавцы собирались со всей округи — из «корпусов» посёлка Пицунда, где отдыхали в основном туристы из стран народной демократии, Венгрии, Польши, ГДР; из Домов творчества Литфонда, «Правды»; с окрестных привилегированных дач; просто «дикари», приезжавшие из Москвы, Ленинграда, Киева и снимавшие поблизости комнаты, терраски. Было волнительно, как выражались актрисы, и очень весело: голышом играли в карты, в домино, в волейбол, купались, загорали, знакомились друг с другом. Один из самых известных и влиятельных киноактёров и режиссёров обычно играл в карты, выпивая и закусывая виноградом, окружённый, как бог Дионис, четырьмя-пятью сногсшибательными нисейскими нимфами… Елена же обнажаться наотрез отказалась, как её ни уговаривали наши знакомые: «Я даже не представляю, что будет, если по Москве пойдёт слух, будто дочь Ульянова загорала голая!»

— …Скажи, а отец всегда был однолюбом? — спросил я Лену.

— Всю жизнь, с первого мгновения, как себя помню, росла в стопроцентной уверенности, что в мире нет ничего более надёжного и нерушимого, чем моя семья — отец с матерью. А это, понимаю теперь… Если б хоть намёк был на какую-то неверность, в таком гадюшнике, как театральный мир, это рано или поздно стало бы известно.

— Да-да, помню, на каком-то вечере в ВТО Марк Захаров рассказывал, как они по дороге куда-то в поезде расслабились, стали, как водится, хвастаться своими похождениями, победами… И лишь Ульянов был как кремень: никогда, ни при какой погоде! Но все же, скажи, недостатки хоть какие-нибудь у него имеются? А то просто святой… Яростным, разъярённым ты его помнишь?