— Йе… — пропел парень с фиолетовым жуком.

Парень как парень. Глядит так, как все здесь глядят, будто все на свете знает.

— Йе…

Он догадался, повторил звук.

— Уу-у…

Повторил и это.

— А-о…

Пожалуйста… Как в музклассе, пой себе «ре» третьей октавы. Сольфеджио.

Учитель быстро запел, обращаясь к воронке. Та шевельнулась, ответила тонким визгом: «И-иуиа-айе-е» в разных тонах. Потом еще, но приятней, без визга. Вроде пастушьей жалейки: «И-у-у-ту…» Колька почувствовал — от него ждут, чтобы он поговорил на своем языке. Он посмотрел на учителя. Тот кивнул, заламывая густые брови.

— Ну что я вам скажу… Жила-была курочка… то есть, баба. Была, понимаете, у нее, эта — курочка-ряба. Ну что, хватит?

Воронка опять запела — длинно, грустно, замедленно, как солнечные полосы тянутся на закате. Кольке становилось все спокойнее — сидишь, ни дать ни взять заклинатель змей. Пение!

— Каопу, — сказал учитель. Колька понял — нужно повторить. Он повторил сразу правильно и подмигнул Ахуке. Тот медленно улыбнулся. Старец закивал, восторженно сжимая руки.

— Каопу, — повторил учитель и пропел два звука: «у-у, а» в «до» и «ми». Колька тоже повторил и пропел. Вот как — предмет можно обозначить и словом, и пением без слов.

«Э, нет — эта штука посложней магнитофона, Бурмистров», — легко подумал он, и в этот самый момент с ним случилось нечто, чего он никогда потом не мог объяснить и понять. Слова полились рекой в его мозг. Воронка их выпевала, учитель произносил, а он, Николай Карпов, впитывал все легче и легче, с наслаждением легкости и удачи. Слово влетает, как ласточка в гнездо, и ложится на место, как кирпич в стену, голова приятно согревается, и так весело, хорошо на сердце! Он чувствовал, что дважды повторять не надо, запомнит и с одного раза, и учитель перестал повторять слова. «Ходить. (Ходить вообще — понял Колька.) Ты. Я. Я хожу. Я сажусь. Я встаю. Ахука, встань! Сядь. Он сидит. Ты сидишь. Он говорит. Брахак говорит. Брахак, скажи! Ты — человек. Я — человек. Брахак, кто ты? Я — человек. Он — человек».

— Колья, скажи, кто ты? — спросил учитель.

— Я — человек… — проговорил он и спел то же самое: «И-о», в звуках «до» — «соль», и чуть не заплакал от счастья. Он — человек! Он говорит и поет!

«Ходить, голова, ты, я, камень, спина — кто они?»

«Слова» — подумал Колька.

— Слова, — пропела Нарана.

— Слово? — спросил учитель, показывая на пистолет.

— Пистолет, — ответил он по-русски.

— Пьистолльет, — повторил учитель. — Я не (пауза) это слово.

Колька заполнил паузу по-русски, «знаю».

С этого понятия началась группа абстракций — «знать, изучать, действовать, запоминать, верить, соотноситься…» — в бешеном и все нарастающем темпе на Николая Карпова обрушивались слова. Но он был и сам не промах, о учителя, Николай Карпов брал английский по кембриджской программе… Краешком-краешком мозга он успевал оценивать их методику; успевал гордиться собою — он запоминал мгновенно, прочно, и отвечал Воспитателю все более сложными фразами. Наконец, иссякло и удивление, он перестал ощущать себя, а слова, летящие из оранжевой воронки, четырехзвучные-четырехнотные слова, стали видимыми. Они мерцали и окрашивались, вращались в оранжевой мгле. Выплывали многорельефные фигуры, серебристые и переливающиеся радужной пленкой, и форма их и мера были геометрически совершенными, причем буквам соответствовала горизонтальная плоскость, а тону и продолжительности звука — две вертикальные, и эта чудная геометрия озвучивалась голосом Воспитателя, повторявшим слова на раджане. Но голос отставал от мягкого цвета фигурок, и они говорили свое, и оказывалось, что мир также устроен геометрически совершенно, стоит лишь сущностное понять и выразить символами, вот так! Ах, что такое жизнь, обладание, смерть и рождение и счастье? — звуки, звуки, четырехмерные, вечно переменная вибрация времени…

— Мысль потешная! — беззвучно расхохотался он. — Ты разве не сущностна, разве ты — четырехмерный звук? Как мне называть тебя?

— Нарана, — был ответ, что означало «Великая Память».

Смех мелькнул в потоке слов, как фонтанчик на гладкой поверхности. Было счастье запоминать слова, слушать молча и запоминать и помнить их, ибо высшее счастье не в действии, но в памяти, и в ней же истина.

— Погоди, — взмолился он. — Говорю тебе, путаешь ты, смущаешь!

Что-то мягкое, неслышимое подступало к нему, вдруг его схватили за плечи. Голос извне приказал:

— Поблагодари Нарану и Воспитателя! И встань!

Он улыбался. Пропел, улыбаясь: «Пришелец без касты благодарит и уходит». Кровь, горячая, как неразведенный спирт, отливала от мозга. Он был еще беспечный, легкий, как верхнее фермато Карузо — полетность, волшебная вибрация, перламутровые плечи Коломбины!

— Встань, встань! — твердил голос Ахуки.

Он отвалился на руку и со счастливой улыбкой посмотрел на них: Ахука и Брахак. Их лица были неподвижны — серые каменные маски. «Ого, одуреешь от такого!» — весело подумал он и воскликнул:

— Хорошо ли я владею речью, друг Брахак и друг Ахука?

Они воткнулись в него глазами, — да что с ними? Он повернулся к Володе. Как будто ничего… Переминается и крепко потирает колени. Это из-за него, Кольки, волнения!

— Что беспокоит тебя, друг Ахука?

Краска стала возвращаться на лицо охотника, Брахак сделал успокоительный жест. Черт побери, что произошло? А где старец, Хранитель?

— Хранитель Великой Памяти ушел, — медленно, с тем же сверлящим взглядом, отвечал Брахак: — Как твое имя?