Нежные и опрятные собачьи тушки, ободранные до белизны, я беру за задние лапы и вытаскиваю из загородки. От мяса исходит теплый запах, собачьи мускулы в моих руках напрягаются, как мускулы прыгуна, готового броситься с вышки в воду. За загородкой меня поджидает студент. Он уносит трупы, стараясь лишний раз не коснуться их. С поводком, снятым с мертвой собаки, я отправляюсь за следующей.

Проходя мимо сидевшего на земле живодера, – через каждые пять собак он выходил из загородки покурить, – я остановился поговорить с ним, но от него так несло псиной, сильней, чем от собачьих тушек, что я невольно отвернулся и отошел. Студентка возилась в загородке с залитыми кровью шкурками.

– Тут мне один советовал работать с ядом, – сказал живодер.

– С ядом?

– Ага. Но я не пользуюсь им. Не желаю попивать чаек, сидя в тени, пока яд действует на собаку. Уж если я убиваю пса, то должен стоять прямо перед ним. С давних пор я орудую вот этой палкой. Травить собак ядом – это грязное дело не по мне.

– Вот оно что, – сказал я.

– К тому же околевший пес ужасно смердит. Ты думаешь, я не мог бы отбивать дурной запах и свежевать тушки при помощи пара?

Я засмеялся.

– Так вот, я мог бы, но я не из тех живодеров, которые работают с ядом. Я же люблю собак!

Подошла студентка со шкурками для промывки. Нечистая, жирная кожа ее лица была прямо-таки зеленая, ее пошатывало. Окровавленные, покрытые слоем жира шкуры оттягивали ей руки и топорщились, как промокшее пальто. Я помог ей дотащить ношу до крана.

– Вот что значит традиционный образ мыслей, – говорила она на ходу. – Он гордится, что убивает палкой. В этом смысл его существования!

– И его культура, – добавил я.

– Культура живодера. – Голос ее был бесстрастен. – То же и оно же получается.

– Это ты о чем?

– О понимании культуры в повседневной жизни, – ответила она. – Ремесло бондаря и есть его культура. Это подлинная культура, тесным образом связанная с жизнью, – так, кажется, пишут публицисты? Это верно, но стоит обратиться к фактам, как все оборачивается мерзостью! Культура живодера, культура проститутки, культура директора фирмы… Культуры гнусные, липкие, живучие, все друг друга стоят!

– Здорово ты во всем разочаровалась, – сказал я.

– Вовсе не разочаровалась! – возразила студентка, сердито взглянув на меня. – Вот пришлось заняться промывкой собачьих шкур. Я больна и лечусь от бери-бери новейшими лекарствами.

– И связываешься с этой мерзкой культурой?

– Связываешься или нет – все равно мы по самую шею в ней сидим. Все в грязи традиционной культуры, и не так-то легко ее смыть.

Мы сбросили шкурки на бетонированную площадку у крана. От рук исходил тяжелый запах.

– Смотри!

Студентка наклонилась и нажала кончиком пальца отекшую ногу. Образовалась темная вмятина. Она медленно сглаживалась, но не исчезла бесследно.

– Ужасно! И так всегда!

– Чего уж хорошего, – сказал я, избегая ее взгляда.

Она отмывала шкурки, а я сел на бетонную плиту и стал смотреть на медсестер, игравших на лужайке в теннис. Они то и дело мазали, и это очень веселило их.

– Заработаю и поеду поглядеть на вулканы, – сказала студентка. – У меня кое-что накоплено.

– На вулканы? – лениво переспросил я.

– Вулканы – это так необычно! – сказала она и тихо засмеялась. В ее взгляде сквозило крайнее утомление.

– Ты, верно, не часто смеешься? – спросил я.

– Смеяться не в моем характере. Даже в детстве я не знала смеха, и временами мне кажется, будто я забыла, как и смеяться. А подумаю о вулканах – и плачу и смеюсь. Посреди огромной горы – отверстие, из него клубами валит дым. Замечательно!

Она затряслась от смеха.

– Получишь деньги – и в путь?

– Немедля! Представляю себе, как взберусь на гору, умирая от любопытства.

Я растянулся на плитах и смотрел вверх. Облака сверкали в лучах солнца, как рыбья чешуя.

От солнца я прикрывался ладонями, пропахшими сырым мясом. Казалось, что от всего тела разит псиной. Мои руки после двадцатой жертвы были совсем не те, что когда-то прикасались к собаке, чтобы потрепать ее за уши.

– Купить разве щенка, – сказал я.

– А?

– Заведу самого что ни на есть захудалого и беспородного. Пусть олицетворяет всю злобу, которую таят полторы сотни собак. И пусть будет до того противным, чтобы смотреть было тошно.