На деревенской улице стали появляться люди. Я поднял брата, вытер ему грязное от слез лицо и свое потер тыльной стороной ладони, и мы с ним вышли на улицу.

— Это переводчик. Важная птица, — объяснял эвакуированный, показывая на какого-то человека, но сейчас жители деревни не были расположены слушать его.

— Кто-нибудь из корейцев, это точно. Они с самого утра перепились, — говорил другой эвакуированный, снимавший второй этаж над мелочной лавкой у моста, — кому же еще быть.

Деревенские в страхе, обливаясь потом, со строгими замкнутыми лицами молча сходились на школьную спортивную площадку, сходились молча, хотя молчание было для них, объятых тревогой и стоявших под палящими лучами солнца на спортивной площадке в окружении солдат с автоматами наперевес, невыносимо. Вокруг тех, кто осмеливался говорить, тотчас собирались кучки людей. К одной из них присоединились и мы с братом.

В центре внимания был словоохотливый врач. Он оказывал помощь раненому.

— Напал один из Такадзё. Огнестрельного оружия у него не было, — повторял врач. — Он ударил бамбуковым ножом солдата, который приставал к девушке — ихней шаманке.

Меня пронзила острая радость. «Это Фуми. Солдат стал приставать к ней, а тот молодой парень с красивыми глазами ударил его ножом. Будь я на его месте, я бы сделал то же самое».

— Японцы, жители деревни, — снова заверещал противный сладкий голос.

От жары и радостного возбуждения я весь взмок. Откуда-то из самой глубины горла поднялся вздох облегчения, и я, обливаясь с головы до ног солнечными лучами, стал упиваться этим противно сладким голосом, теперь уже не звучавшим для меня тревожно и угрожающе. «Этот сухорукий из Такадзё, будь я на его месте, я сделал бы то же самое». Страха как не бывало.

— Японцы, жители деревни! — снова повторил переводчик, коверкая и унижая наш язык, как противный ушастый скворец. — Помогите нам. Сейчас мы обыскиваем ваши дома. Мы не собираемся нарушать вашу жизнь, жизнь добропорядочных граждан. Люди, знающие местонахождение преступника, должны сообщить…

— Ни за что им не найти, сколько б ни искали, — тихо сказал я брату. — Жители Такадзё знают лес как свои пять пальцев. И уж если кто спрячется, ни за что не найти.

— Да, уж, — сказал брат тоже тихо. — Лучше б мне только не видеть, как его поймают.

На повозках к школе привезли даже безвылазно сидевших в своих домах стариков, которых и мы-то, живя с ними в одной деревне, давным-давно забыли. Старики, горевшие любопытством, просили подвезти их поближе к «джипам» и пристально, не отрываясь, глазели на иностранных солдат.

— Японцы, жители деревни! — вновь и вновь разносился по долине вместе с металлическим треском микрофона противный голос. — Что же вы, помогайте нам! Люди, знающие, где преступник, приходите к нам и расскажите.

Взрослые, из тех, кто поактивнее, образовали в центре спортивной площадки кружок. Они совещались. Председательствовал один из эвакуированных. Я подошел послушать.

— Преступник, наверно, из Такадзё. А мы им никакого зла не делали, верно? — доказывает один. — Я помню, такое случалось, когда мы стояли в Китае. Если бывало нашего солдата ранят или убьют, то проучали мы по-страшному. Этот иностранец, который болтает по-японски, говорит, что наказание, мол, легкое. Врет он все! Убьют да еще хоронить не позволят, остальным в назидание. На войне всегда так. Поймают этого из Такадзё, живым ему не уйти.

— Думаешь, поймают? А может, и не поймают. Хотя если не поймают, нам несдобровать. Одного-двух из деревни обязательно расстреляют, как заложников, — говорит председательствующий, эвакуированный. — Да еще пойдут рыскать по лесу и найдут женщин, которые там спрятались, верно?

— Я не хочу подыхать за какого-то дурака из Такадзё, не хочу, чтобы мою жену насиловали.

— А может, стоит поймать, да и выдать его оккупационным войскам? Одним ударом двух зайцев, а? — сказал другой эвакуированный. — Эти такадзёсцы, они тихие, Не то что корейцы. Как домашняя скотина. Оккупационные войска уйдут, никто из них слова нам не скажет.

— Так и сделаем! — воскликнул председательствующий. — Происшествие случилось в деревне, верно? Значит, нужно, чтобы преступника поймали жители деревни и выдали его.

Кончив совещаться, представители деревни, расталкивая беспорядочно толпящихся людей, идут к «джипу». Они хотят сообщить через переводчика о своем решении. Они пытаются изобразить на своих застывших лицах улыбку, но в кислой улыбке растягиваются лишь их слюнявые губы.

«Это наша деревенская знать, люди, в чьих руках власть. Это они собираются продать своего односельчанина, — думал я, потрясенный. — Когда во время войны раскрыли, что в корейском поселке гонят самогон, корейцы не выдали ни одного из своих! Они не предали своих товарищей, когда дело шло просто о самогоне. А наши деревенские предают своего, такого же японца, как они. Спокойно улыбаясь, подходят к угрюмым великанам у „джипа“ и предают. Бесстыжие!»

Рядом со мной стоял, скрестив руки, хозяин аптеки и выжидающе смотрел на приближающихся к «джипу».

— Неужели они и вправду собираются поймать и выдать его? — спросил я.

— Что? Вправду, конечно. Всерьез, — резко сказал хозяин аптеки, взглянув на меня.

— Но как же выдавать врагам своего земляка, такого же японца?

— Врагам? Дурак! Оккупационные войска уже не враги. Да и такадзёсцы, разве они такие же японцы, как мы?

Я не понял. И чувствовал, что все равно не пойму, как бы ни старался. С этой минуты хозяин аптеки, который, как и я, жарился на солнцепеке, как и я, обливался соленым потом, такой же японец, как и я, превратился для меня в отвратительного желтого жирного слизняка. От злости я даже плюнул. Брат, следуя моему примеру, стал вертеться и плевать вокруг себя.