«Какой идиот! Дурак безмозглый! Осел патентованный!»

Тем временем, после долгого перетаскивания вещей и разговоров, показавшимися для меня вечностью, заработала машина, в щели пробрался запах бензина. Кто-то, тихо переговариваясь, прошел через узкий коридорчик и затих в общем отделении.

Машина тронулась, раскачиваясь на кочках и ухабах; мы выезжали, вероятно, на шоссе и скоро почувствовали ровную дорогу. Поехали быстрее. Кругом стояла тишина, нарушаемая ритмом работы мотора, было похоже, что в машине в эту минуту нет ни единой человеческой души.

Ехали мы долго. Я не представлял, где именно мы совершили посадку, как далеко от аэродрома Москва. Но вот и первые признаки московских улиц — трамвайный скрип и лязг, сигналы машин, разговоры людей, знакомые звуки городской жизни, а вокруг кромешная мгла ящика.

Куда нас везут, где находимся мы сейчас?

По усилившемуся шуму было похоже, что мы где-то в центре. Да, кажется, я не ошибся. Машина вскоре остановилась, а затем, после коротких разговоров, куда-то заехала, и вскоре по голосам стало ясно, что из машины выводят людей. Снова все стихло.

Через несколько минут открылась дверь и моего бокса, мне предложили перейти в общее отделение.

Там уже находились Павел, Владимир Иванович и Смиренин. Кроме наших чемоданов здесь были вещи подполковника и майора. По всей вероятности, для них это была удобная возможность перевезти в «воронке» свой багаж и самим добраться домой.

— Ну, теперь поехали, — сказал Хоминский офицеру, и мы повернули назад к воротам.

Мне показалось, что мы заезжали на Лубянку, чтобы оставить там Анкудинова и его группу. Ехать стало свободнее и настроение изменилось. Из зарешеченных окошечек машины были видны уличные фонари, свет от них то освещал, то прятал во тьму по-зимнему одетых прохожих, следы снега на улице, по дыханию прохожих угадывалась ранняя для этой поры года холодная ночь.

Водитель, похоже, торопился к месту следования — в сторону Курского вокзала, где рядом Астаховым Мостом находился лагерь для интернированных граждан. Это сказал Владимир Иванович на вопрос: «Куда мы едем и как долго будем здесь находиться?»

Тяжелый камень, придавивший непомерным грузом при встрече в аэропорту, как будто, полегчал.

Во тьме слабо угадывалась плохо освещенная территория лагеря. Только у ворот свет, пробивающийся через окна проходной, освещал ближние постройки.

— Вот и приехали… А нам еще добираться до дома. Ты, Петр Петрович, не беспокойся, все будет в порядке. Вряд ли вас задержат здесь. Думаю, к Новому году будете уже дома. Всего доброго, до свидания.

Мы вышли из «воронка», забрали вещи и с дежурным пошли в лагерь.

Владимир Иванович и Смиренин, успешно завершив операцию по доставке изменников Родины в Союз, с полным удовлетворением выполненной задачи, навсегда исчезли из нашей жизни.

По плохо освещенной территории мы прошли мимо одноэтажных построек, похожих на административные помещения, а потом нырнули в темноту и остановились у деревянной лестницы, уходящей на второй этаж.

— Мы пришли, поднимайтесь наверх, здесь будете жить, — сказал сопровождающий и первым стал подниматься по лестнице.

Вместе с ним вошли мы в просторное, но низкое помещение, из которого исходил запах сырого непроветриваемого подвала. Маленькая тусклая лампочка еле-еле освещала пространство и двухъярусные нары посередине, на которых могли разместиться вповалку человек пятнадцать. На нарах какое-то подобие матрацев.

Когда я сбросил мешок и дотронулся до матраца, я понял, что там когда-то была солома, которая из-за давности, а также из-за числа людей, переспавших на ней, давно превратилась в труху. От матрацев исходила затхлая вонь, а в голове родилась мысль: «Как же здесь спать.» Еще не успели выветриться недавние условия жизни в Швейцарии.

— Чтобы вещи были целы, — обратился к нам сопровождающий, — рекомендую завтра же сдать в каптерку. Вы будете здесь до тех пор, пока вас не оформят в рабочую группу. Сейчас уже поздно, и поэтому ужина не будет. На довольствие вас поставят завтра. Завтрак начинается в семь, заканчивается в восемь.

Контраст между прошлой жизнью в Швейцарии и настоящей, в Москве, усилился еще больше на следующее утро, когда мы решили пойти в столовую, чтобы позавтракать.

Помещение столовой заканчивали убирать. Со столов в раздаточное окно уносили последние миски. Полы еще не успели высохнуть от обильной воды, выплеснутой уборщиками на пол, и трудно было пройти к раздатке, не замочив ног.

На окне лежало несколько мисок. Я посмотрел на эту «посуду» и мне стало не по себе. Она была изготовлена из консервированных банок американской тушенки, на сторонах которой сохранились еще фирменные надписи «Made in USA».