Звёзды вовне

Аннотация

Натан Альтерман Звёзды вовне Стихи Содержание Часть 1 Он вернулся - мотив, позабытый тобой Встреча без конца Ветер и все его сёстры Вечер в старом трактире Красная шапочка Неожиданный день К слонам Послание к дорогам Пожар Речь Эта ночь Песня о твоём лице По ту сторону мелодии Месяц Древняя осень Железная скрипка Странный стих Аллеи под дождём Старый дом и голуби До самой ночи Первая улыбка Будет день, я вернусь к тебе на порог Летняя ночь Голос Буря прошла здесь перед рассветом Девочка, пасущая гусей Письмо Часть 2 Вдруг улиц прежний вид исчез На вершине молчаний Единственная Хромает мой стих, за тобою спеша Вино осени Одинокою ночь ты оставила ту Суть вечера Ещё один дождь и память Река Станция в полях Буря на пороге Тебя неосознанно, может быть, ищут руки Часть 3 Свет Базарный день День улицы Жаркая душная ночь Картинами весны наш день заворожён Таммуз Горы Маслина Обнажённый огонь Рождение улицы Часть 4 Вот воздух – от выси качает его На дальней дороге Прощание шарманки Ворота настежь Вновь и вновь тобой восхищаться, внимая Песнь трёх братьев Песня Третья мать К роще Базар в лучах солнца Уголок пригорода Весна на память Цирк Ясное утро Я именем любимым города клянусь Дочь трактирщика Песня в лесном трактире Они одиноки Приложение 1: Послесловие переводчика Приложение 2: Краткая биография Н.Альтермана Часть 1 * Он вернулся - мотив, позабытый тобой Он вернулся - мотив, позабытый тобой, И открыта для глаза дорога без края. Неба синь пред грозой, дуба сень под росой - Все, прохожий, тебя ожидают. В бурю молний огонь, темень гор осветив, Как в качелях, взлетит до вершины, А овца и газель подтвердят, что в пути Ты их встретил и гладил им спины, Что твой город далёк, что с котомкой пустой Не однажды склонялся влюблённо Перед женской красой, трелью птички лесной, Ливнем век в кронах рощи зелёной. Встреча без конца Ты ворвалась бурей, петь тебе – награда! Не отгорожусь ни дверью, ни стеной. Страсть к тебе меня пленяет райским садом – Кр'yгом голова, не шелохнуть рукой! Всем стихам ты повод и судья единый, Вечно ты внезапна и глаза слепишь. Когда улицы зальёт закат малиной, Заплети меня в свои снопы… Не прощай того, кто дело, струсив, бросит. По земле твоей один готов бродить. И моя молитва ничего не просит, Лишь одна мольба: позволь с тобою быть. До предела боли, до истоков ночи, Вдоль железных улиц – длинных и пустых - В дар твоим младенцам мне, беднее прочих, Миндаля с изюмом Бог велел снести. Наше сердце держишь крепкою рукою. Если вдруг устанет биться в беготне, Не жалей, не дай ему налиться тьмою, Словно дом без звёзд, оставшихся вовне. Месяц жарче губ влюблённой поварихи, Небо влажным кашлем оглашает тьму. Как платок, мне фига листик сбросит тихо. Поклонюсь Я ей И подниму. И, когда однажды грянет барабан В городах больных, глухих среди торгов, Упаду с улыбкой, не стесняясь ран, Между колесниц и поездов. Песня на музыку Н.Шемер в исп. Х.Альбертштейн Ветер и все его братья Посмотри, вот мой город с поблекшим щитом. Весть об осени робкой дороги несут. Ко дворам, и к дверям, и к шарманке тайком Страны новые, крадучись, льнут. Серый вечер подул, гроздь ворон на столбах, Колея из свинца покраснела в тумане, Неспокойно дыханье деревьев в садах. Этот час, как он долог и странен! Потемневший простор распахнуться готов. И оттуда, над тенью моста пролетая, От села, погружённого в стоны быков, Где слепит тучи молнии нить золотая, Возникает из чащи, летит вдоль ок'oн… Салютуют дома буре, мчащейся мимо. В её праздник и смех, в её песнь вовлечён Я - испугом, волненьем гонимый. Я к забору прижат и дохнуть не могу. Её молот гремит, сотрясая весь город. И охрипшее небо, Склоняясь к нему, По глазам его хлещет и воет. Что за мощь, что за ширь, что за страшная тень, Что за длань над моей головою? Дай мне, Бог всемогущий, в последний мой день Пасть у врат Твоих царств, умереть пред Тобою. Но я счастлив ещё: ветер трепет листву, И бегут голоса в русле улиц привольно. Пусть львиная доля Достанется льву, Нам и яблока будет довольно! Ибо шири без края и лет длинный ряд Город мой окружают любовным стенаньем. Я и сам наполняюсь дрожью оград И от счастья заплакать готов, словно камень. Если б знал ты, мой Бог, как дорога чиста… Затихая вдали, буря зла и прекрасна. И с дрожащею спичкою ищет звезда Нашу землю в пространстве напрасно. Под раскаты внезапных громов в темноте, Мимо скверов, базаров, не пряча лица, Хорошо, как ошибка, блуждать в простоте Меж имён без числа, слов и встреч без конца. Вечер в старом трактире и заздравная песнь трактирщице Если встретится вам средь долины село И дорога пройдёт ваша близко, То в старинный трактир загляните, сыны, От меня передайте привет и записку. Ибо, может быть, зря наши песни мы пели, Может, в их колымаге не уедем далёко, Но, Зато уж наша хозяйка трактира… Блажен, чьё узрело око! Ты красива красой и величьем слона. Что за бёдра! И кто их обхватит, подруга? И, припомнив тебя, ночью наши сердца Из гнезда выпадают с испуга. Ты, как гроздь винограда, - сок брызжет в глаза, Твоим светом душа, Твоей тьмою согрета. Средь бесплодия дней наших ты как колосс Красоты, и блаженства, и лета. Для слезы умиленья, улыбки раба Создана Империя тела. Если б выжила в мире единая песнь, Для тебя, о тебе б Она пела. И, пока свет в окне, на тебя посмотреть Твои мёртвые явятся в свете луны, Будут в чёрных очках неподвижно сидеть Без улыбок, без дрожи рядком вдоль стены. - Ты помнишь (поют), Город мой разорён. - Ты помнишь (поют), Череп мой размозжён. Но Божья рука защитит тебя: Отыщет в дыму, Спасёт из огня. Новый серп золотой над домами взойдёт, Новый голос наполнит Старый путь спозаранку. "Вновь рождённое сердце тебе принесут, - Скажет он. - Послужи ему нянькой." Чтобы помнило: небо сияет в красе, Трав ковёр оживает, трепещет в росе, Час согревшийся ночи и час нового дня На границе меж ними ставят свет и тебя! Вот заздравная песнь (и она в твою честь) На простые слова (будь добра к ним!), которым Дал урок я смеяться немного и петь. Вот и всё, больше знать не дано им. Вечер, силы теряя, на землю упал, Не избалован булкой и сладким вином. Тихо глаз его красных Угасает огонь… Дай нам свету, трактирщица: ночь за окном. Красная шапочка Время день наш безумный, как слёзы смахнёт С лиц лесов, городов, с лиц недели и года, А Красная Шапочка тропкой идёт : Решила побыть на природе. Видишь, гусь и корова выходят ей вслед, Кот бредёт, на бок ухо склонивши, Как рассказ, что забыт, как напев давних лет, Как остаток усмешки застывшей. В дымке кроются дали грядущих времён, И не к месту людей изумленья. Месяц палец свой голый сосёт, словно он На груди у Отца в День Творенья. Мы молчим. И трепещет ночная роса Средь травинок – ресничек зелёных. На минуту зажмурься; откроешь глаза – Тьма сгустилась в невидимых кронах. Неожиданный день Не летит голубь с вестью, и праздник далёк, Но, нас увидав, стёкла в окнах зардели, И, белою козочкой, Облако – скок! – Спустилось на крыши и лижет там зелень. Горячие руки аллею теснят. Щипки, поцелуи, играючи в прятки… Дрожа, губы алые вытянул сад – Прижаться к груди стен украдкой. Газелью свирель, Львицей – гомона рокот, Я базару на плечи взобрался с толпой. Господь, как роскошен твой ликующий город! Пусти его на арену со мной! После лет одиночества в тесных домах, Где одна лишь тоска, как вопрос без ответа, Постарела улыбка на наших губах. Мы, мудрые, знаем Об этом. Даже Если цветок нам протянешь навстречу, Кому одолеть Млечный путь Твой дано? Как крот, наше сердце молчит при встрече: На свету Оно слепо, темно. И, если вдруг радость его посетит, На миг в праздник явится гостьей, Что скажет оно ей? И чем угостит? И где, Где ей место найдётся? О Боже всесильный! Крыши бросило в дрожь От жатвы вечерней обид и печалей. Но если Ты им свет улыбки пошлёшь, То выдержат стены едва ли. К слонам 1 Нет для мудрости мыслей, нет для глупости слов (Видно, белая ручка твоя виновата). Пойду-ка, пройдусь меж небесных слонов В плаще своём лёгком, крылатом. И день, что прошёл, и поток, что затих, И свет (как подрублен, угас он) Плывут, утомившись, Отдохнуть среди них – Мягкобрюхих И голубовласых. Свои уши на трубный глас навострив, Ужасны, как гром, беспокойны, горбаты - Они топчутся грустно в избытке сил В розоватой трясине заката. Расскажу им, как светлые ночи приятны, Как печальны глаза, потерявшие сон. И будут тяжёлой кивать головой: всё понятно! Животное умное, слон. Когда царственно двинется строй их За мною, Наземь бросится девочка у ворот: "Идут небеса, Идут чередою, Их маленький мальчик ведёт!" 2 Красиво, Красиво Шеренга пошла. Важно мигают, ступают весомо. Мы слышим, Мы слышим: Гигантов тела Трутся о стены дома. Мы слышим! С больничных коек сейчас Этот вихрь нас поднимет, Излечит. Мы слышим дыханье, Они возле нас, Ступни громоздят нам на плечи. Так прекрасно упасть и воспрянуть, ожить! Приготовься, час битвы настал! Сотню глаз так прекрасно внезапно открыть, О которых ты раньше не знал. И воззвать: бей, громи, встань во гневе! За косы Тащи пленную улицу в праздник и в пляс, Круши крыши годов! Мы идём, мы с них спросим И за всё наше горе отомстим в этот раз. Наше буйное тело жажду крови таит, Под покровом одежд и улыбок скрывает, Украшеньями мрак его горя сокрыт, Но в глазах ропот диких лесов не стихает. О король! Заточённый, лишённый всего, Ты молчишь, на закланье иль в рабство ведомый. Когда в сердце проникнут к нам слёзы его, Как восхвалим, прославим его мы? Он нашей дрем'oты рушит стены и своды, Он рвётся из нас – Наш герой и позор! Он рвётся из тёмной тюрьмы на свободу, Клич любви первородной неся И топор. 3 И вечер – Прекрасней нигде не найти… Над полем Закат, весь в коровьем мычанье. У неба нет края, конца – у пути (Одна лишь тоска – всем путям окончанье). Вселенная, сжалься! Плутая в ночи, Я, слабый телёнок, устал и притих. Я вымя ищу – Позови, помычи! Как голодно в млечных просторах твоих! Ликуют закаты твои предо мною, Но горечь не спрятать И боль не снести: За каждый колодец души, что тобою Отравлен во мне был, прощенья проси! Ты видишь, Моя молодая душа, Небес и земли ароматом дыша, Нагая, готова признать твою власть, Чтоб свету на грудь упасть! Послание к дорогам Как лань с оленёнком, пусть песни помчатся! Прислушайтесь: Вдали от шума и забот Дороги без числа, Дороги всех цветов ветвятся, Прорыв пути себе сквозь горизонт, От летних бурь спеша уйти И, как вагон, качаясь на пути, - От колодцев сельских, пашен и прудов К ярмаркам не спящих городов. Среди долин, холмов идут дороги эти, Спокойное дыхание храня. Поля под маской гипса в лунном свете, Свист птиц и зелень пастбищ в свете дня… И с давних пор На белый их простор Неодолимо, как магнит, Влечёт меня. Там мимолётность встреч и ветра шум кругом, Там храп коня между дугою и кнутом. Там в украшениях светлячков мерцает ночь, Там, скорчившись, как мальчик, роща спит, Трактир открыт для всех, кто посетить не прочь, Трактирщица там вас улыбкой одарит. Лёд глаз её голубоватый оттенил Шарф красный – вот она, во всей своей красе! Блажен, кто холод молока её вкусил Далече где-то, на двухсотой на версте. Вдоль тех дорог… Чреда ночей прошла по ним. Высок и строг Так медленно идёт монахов братский строй, А воздух и вода мертвы, сокрыты мглой. Дороги, с вами я! Вас впитываю взглядом. Дороги, с вами я! Как жизнь, вы мне отрада. Ногтями вашими прорезан шрам огня На горизонте, что зовёт меня. Пожар Свет! Гигант! Никаким Глазом жадным его не объять. С хохотком, Босиком, Как на праздник, сквозь дым, Пожары идут жатву жать. Вот, вот он, огонь, витает. Вихрь над крышей кружи'т голубиной стаей. Старый дом, в лохмотьях чёрной сажи, горит, Стены, балки – всё рушится, он же играет роль: Он теряет разум, кулаками грозит, Он – дворец, Он – лев, Он – Лир, он – король! Вот, вот он, огонь, Рвётся прочь на простор. Вспышка, треск! И по лестницам вверх лёгкой лентой Проскользнул через двери, разбудил коридор, И к толпе – На балкон, Со всех виден сторон, Пожинать готов аплодисменты. Город сбросил узду, Ворот`a нараспашку. На праздник готов! Песнь молитвы его громом ухает тяжко – Зверь тысяч голов! Звон для нас колокольный – Виноградная кисть. Это час разрушенья разрастается ввысь. Он дик, он влюблён и Пред небом Он скинул покров! "Солдаты, Город пылает! Солдаты, Ваш дом лижет пламя!" "Король, – оловянный солдат отвечает, - Мы подожгли его сами." И бег'oм, в гущу улиц, аллей и оград Разбегается войско, спасаясь скорей, - Обогнув на изгнание брошенный сад С шумом, стоном дубов, - неся скарб и детей… Теряя дыханье, оставлена небом, Как символ извечный, что всеми забыт, Скульптура Спасается - лебедем белым Мать с сыном разбитым летит. Речь Поминутный разброд. Всплески криков натужных В залах яростных бурь, в тучах будущих гроз. Нескончаемость слухов. Чудовище чуждо Взмахом шляп отвечает, ворчаньем угроз. И молчанье – как пик. Трубных гласов звучанье. На высотах галёрки зал кричит невпопад. Шёпот рябью в рядах. Затаивши дыханье, Ожидает приказа живой водопад. Сцена – берег потока безбрежного взглядов. Веры, злобы, безумья кипит круговерть. О величие дней! Стол, стакан только рядом. Как прекрасна ты, речь, твоя жизнь, твоя смерть! Ты встаёшь, словно вал. Заклинаешь собранье И огромной волной накрываешь. Спастись! Гром стихает, захваченный сетью вниманья, Но провал неизбежен – лишь Ты, прижатая к стенке, Разрывая оковы, Обнажая издёвки острейший кинжал, Реплик падая жертвой, поднимаешься снова, Чтоб прорвать – грандиозная! – "Браво!" обвал. * Эта ночь. Этих стен отчуждённость в бесконечной ночи. Поединка молчаний грудь-в-грудь обречённость. И хрупкая жизнь Этой сальной свечи. Утешенья лишённая, ветром прохладным Проскользнув вдоль застывших в забвенье причалов, Весть пробралась тихонько по шатким оградам И мосты, как чреду колыбелей, качала. Через площадь пустую тень прошла без следа, Только отзвук шагов её бродит украдкой. Пыль земная, запомни навек, навсегда Сохрани человеческих ног отпечатки! Эта ночь. Этих стен напряжённость. И спросонья вопрос. И ответ: "Помолчи!" Эта странная ласка, смешок утомлённый. Жизнь и смерть Этой сальной свечи. Месяц маску из воска на окна надел, На застывший, холодный их взгляд, На базар, что, как в инсульте, оцепенел, Средь фургонов пустых и железных оград. Песня о твоём лице Когда тебя никто не видит, Начинает Лицо мертветь. На скулах пряди мёртвы, белы, Как медведь. Их на подушке расправляешь; Идёшь - несёшь, припав к стене; На воздух звёзд их выставляешь, Как в раме, друг мой, на окне. От тишины стеклянной в мае ночь хрупка, А улица – бинокля глаз голубоватый. Луна, окаменев, свет льёт сквозь облака. Мир замер – ветер, звук исчезли без возврата. Полночи тишина над площадью встаёт, И башен головокруженье замирает. Смирись пред холодом касания её, Пред нею, друг мой, всякий шум смолкает. Твоё лицо дрожит и умерло в окне, Как образ родины, что может позабыться. Ведь маска лунная блуждания во сне, Дорог пустых и на него ложится. И хоть растерянность в зрачках твоих видна, А в складках рта страх полон боли, странен, Твоё лицо сияет грозно, как луна, Как Божий мир, одетый в бледный камень. По ту сторону мелодии Ушёл в переулок дед со скрипкой и с внуком. Говори, говори же! Ночь не слышит нас даже. С твоими камнями я рос, был им другом, Я знал, что они всё, как исповедь, скажут. На ресницах у мира эти камни – слезой. Платочек из шёлка их разве осушит? И над каждой дрожащей над ними строфой Орлом безмолвие кру'жит. Иногда пробудишься средь ночи от сна, То ли 'yмно, то ли глупо - усмехнёшься легонько… Наблюдают за нами матерей седина, Молчанье комнат, где нет ребёнка. Мы вернёмся к дорогам, оставленным нами, И восстанут, неся облака и напев, И возьмут нас с собой, нежно гладя руками, На широкой груди укачав и пригрев. Продолжай! Расскажи, Как колодцы свежи', Лес осенний пылает, весь разряжен и ал, Но без друга, без слов Пашет поле своё Нашей боли комочек, пристыжен и мал. Нет спасенья ему, нет за ним никого, Над его колыбелями траура тень. Одинокий, как старшие братья его – Конец, сердце и осени день. Он в лучах материнских прощений притих, То ли 'yмно, то ли глупо стыдлив перед нами. На порогах широких, ненасытных, чужих Мы улыбку его затоптали ногами. М е с я ц Привычный вид хранит момент рожденья. Без птиц сокрыт в себе И чужд небес покров, И в месяца лучах спит город-наважденье, Весь погружён в стенание сверчков. Взгляни в окно : ждёт путника дорога, На кипариса штык Там серп надет. Да явь ли все они, - хочу спросить я Бога, - И можно ль шёпотом им передать привет ? Из тьмы озёр вода за нами наблюдает, В серёжках красных Дерева овал. Дай, Боже, век прожить, печаль осознавая И мощь всего, что Ты шутя создал. Древняя осень В разметавшейся гриве с просторных полей, Из тёмных озёр, дрожью тронутых рек, В тигриных закатах Идёт вдоль аллей Осень старая в громе телег. И дом`a, как коровы сбиваясь в стада, Провожают глазами неспешно и судят. Осень с шумом пути открывает всегда. Потому-то и любят её города, Потому-то и девушки любят. Пульсом вен её мощным полон города слух. Перед бурей листва на земле задрожала, И молчанье, как тело, испустившее дух, С тобой вместе, душа, содрогнулось и пало. О душа моя! Схлынула кровь с губ твоих, Раздробить твои пальцы конвульсия хочет, Одурманил тебя пар потоков чужих. Птицы голосом хриплым пророчат. Для лица маску ты – ветвь цветную взяла И за радугой этой лик свой скрыла, скорбя. Это ветер гудел, это осень была. Она сад ярко красный зажгла для тебя, Показать: ты бедна – ни двора, ни кола. Это осень была! Вся в дыханье горячем Чёрных стад и в пред ними идущих громах, В грозном свисте бичей их, в просторе гудящем, В винодельнях с вином молодым на губах… Это осень была! И над миром дрожащим, Там, где буря все двери и шторы шатает, Вспышка молнии злато простынь растрясла, С неба родины дальней Тучи сгоняя. Лишь деревья аллеи под шелест дождя Мерным шагом прошли, как цепочка слепых. Но на праздник зовёт тебя песня твоя В ярких перьях, в перстнях дорогих. Ведь и нам старый месяц неведомо где В потаённом колодце Пылает в воде. Ведь не знали ночей мы, под сводом широт Ожидающих стука в железо ворот. Не от наших шагов войско их задрожит, в царстве горьких обид мрачно стоя в горах. Воздух их непреклонен, недвижно висит, свою песнь не пытает в гармони мехах. Под железным запором миры без конца! И слезами невест не склонить их на милость. Мы не с ними зазвали под вечер слепца спеть нам старую песнь, что, как мы, износилась. Плач свой матери скрыли не в них; одинок, он на страже стоял, там оставленный ночью, И качали его на коленях своих, как младенца, стараясь унять, заморочить. Не они долгожданное благословенье хлебом горьким и сладким слыхали от нас, И не им угрожала забвеньем, ты, душа – воплощение крови и глаз. На их слабый призыв вдруг проснулась в тебе, словно страх, отозвалася флейта в ответ, Но не в них твои ночи с потухшей свечой окружили тебя, возлюбили, как свет. Когда буря, взъерошивши гриву, смеясь, благовоний тебе протянула флакон, Содрогнувшись, отпрянула ты от неё, будто вспомнила битву из прошлых времён. Этот мир, что вино твоё прежде давил, хочет немощь твою по садам разбросать, Эти бледные руки твои (и мои!) моё горло пытаются пальцами сжать. Вечер Косноязычный Тускнеет пред нами. Он огромным закатом По небу течёт. И, когда ты споткнёшься, Неся свои камни, Вместе с ним Тебя вечность, о дочь, унесёт. Я увижу тебя – в полусне, веки кр`aсны В белизне непомерной больничных подушек. Распростёршись, молить тебя буду напрасно – Углубится молчанье, и прощенья не дашь мне. Не прервётся молчанье, лишь поднимется грудь Всю воздушную гору в вдох последний вместить, И туманная плёнка растечётся, как ртуть, По глазам, что давно уже были пусты. Небо двинется с топотом стад облаков, И лягушки затянут Песнь свою из прудов (ты любила её). Осень в дом твой придёт Во вселенских тяжёлых ночах: Пастырь бури-во-сне там козлёнка несёт Меж кустами в зарницах и рекою в парах. И, древнее вина, будет осень для нас В ставни окон стучать погремушкой оков, И за глазом погасит деревня забытая глаз… И во всю мощь задуют ветра. Железная скрипка 1 Ты, вечер, погасил навек деревьев свет, Устам и кубку дал серебряные блёстки. Как с рукояткой лезвие, с тобой я слит, К тебе вернусь я, как дорога к перекрёстку. Луна себя колодцам рада раздарить, С урчанием закаты города' глотают. Мой мир! С тобою можно век прожить, Кто ты не ведая и что ты есть не зная. Не зная голоса, не зная цвета глаз, Не кланяясь, как принято, при встрече. Соседом скромным в коридорах всякий раз Идёт из сада ветер утром и под вечер. Честь времени, что в жарких кузницах поёт! В нём наши песни все стареют и немеют. Ты, Бог, металлов сердце знаешь: и оно Не устоит пред музыкой твоею. Хотя исчезло колдовство дор'oг А лики паровозов жаром опалённы, Вдруг поезд иногда, как заяц, наутёк Проносится в лесах, ветрами опьянённый. Или ночь летняя падёт росою вдруг На тяжкие машины в бледном свете лунном… Железо на старинной скрипке, друг, Ещё умеет на лету водить по струнам. 2 Весь Божий мир погружен в тёплый пар ночной. В дыхании небес, что темнотою скрыты За окнами, давно забывшими смех свой, Покой воды и звёзд моим глазам открыл Ты. Но вновь оставишь нас, растерянных сирот, И не для нас Твой сад листвой замашет. Лишь вечер иногда, хромая, вдруг пройдёт, Стуча в свой барабан в предместьях наших. … И от листов письма, затей не по уму, От скудной трапезы без слов благословенья Вдруг кто-то близоруко всмотрится во тьму, Как истощённый лев на запах дуновенья. В час одинокой скорби помоги ему, Прости поспешные и мелкие деянья. Когда Ты дашь весну лесам и тростнику, И сердцу бедному его дай одеянье. Мой путь к Тебе открыт. Душой спокоен я. Пусть топчет этот путь сейчас толпа прохожих – В час старости моей найдёшь всегда меня Готовым агнцем стать в твоих стадах, о Боже! Странный стих Засвечу и опять загашу лампаду, На жизнь и на смерть свой оставлю напев. Слова не заплачут – бояться не надо, В крепкой клетке из рифм слова заперев. Он твой голос хранил и шагов отголоски, Колыбельку пустую легонько качал И, как в прежние дни, он рассказом неброским Печаль 'oкон и рук твоих, мать, освещал. Обнажённым он видел город наш пред зарёю, По больницам ходил со свечою своей, Улыбаясь, он гладил камни улиц рукою И в большие глаза целовал лошадей. Милосерден, силён он всегда появлялся И склонялся смиренно пред печалью любой. И желал лишь, чтоб ритм его строк воплощался Как металл беспощадный, как марш боевой. … Я ресниц его медь Подниму клещами, Но напрасно просить: закричи, будь слабей! Он негромок, красив, Слёз не льёт он ручьями, Он меня и прямей и сильней. Да, сильнее меня! Он с поблекшим щитом Без надежд Предо мною снова. От него добивались Признанья кнутом, Мать, но он о тебе Не сказал ни слова… Ты прости отрешённость слов, сложившихся в строки, Холод рифмы прозрачной прости до поры И обиду любви, столь простой и жестокой, Что её я одел в плащ из звонкой игры. Я хотел, чтобы вырос умён и высок он, По протоптанной тропке бродил с ним не раз От стены до стены, от стола и до 'oкон Меж картин и до боли натруженных глаз. Не считай его чуждым… Так просто в ночи Пробудить Его сердце к мольбе. Ты ведь знаешь, читая его у свечи: Все буквы – улыбки тебе. Аллеи под дождём Дождями и светом мой город причёсан. Красивый и скромный. Возьму-ка я дочь, - Пройдёмся, задавшись весёлым вопросом : А что тут повторно родилось за ночь ? Смотри-ка, стекло! Имя – звонче любого. Попробуй сквозь лёд его мыслей пройти! На грани его, как души на пороге, Расходятся шума и света пути. А это – железо. И раб, и владыка, Куёт оно дни и несёт их ярмо. Вот камень, дочурка, он брат наш навеки, Поскольку вовеки не плакать ему. В дни наши вода и огонь – это сила. Вид слева, вид справа – и мы в ворот'aх : Два дня, как река, ночь собой разделила, На двух берегах её страны в огнях. Похоже, сегодня дойдём ненароком До крайнего дома на долгом пути. За домом тем небо стоит одиноко, И мяч ему в ноги малыш запустил. Дождями и светом промыта аллея – Шуми же листвой, зеленей! Мой Бог, посмотри, как мы с дочкой гуляем По главной дороге твоей. Все улицы в яркий убор нарядились, Железо и камень блестят, как стекло. Они не из тех, кто забудет про милость Любовью наполненных слов. Старый дом и голуби Резьба на дверях и карнизах круг'oм, От зеркала плёнки слой тусклый отстал. К закату идут твои дни. Стар ты, дом, Как стар твой пергамент и стар твой металл. Уж сколько раз лето скрывало забор, И склько раз мерял наряд он осенний! Колодец твой с кем говорит до сих пор? На сколько часы отстают поколений? Дом каменный спящий… В косматом саду Стада облаков всё толпятся несметно. Небесные пастыри в синей шерсти' Над городом чинно идут И тысячефлейтно Тебе салютуют, Как другу, в пути. А знаешь ли ты, сколько сотен – С чего бы?! – Стай голубиных заполнили трубы И арки твоих подворотен? До самой ночи Не повозки гружёные тронулись в путь, И не песнь их глухая загудела в тиши – Это движется время, пройдёт – не вернуть! Драгоценно и хрупко. Не надо спешить! Ведь когда ещё сможем пойти по следам Улиц, в тень ускользающих с ловкостью зверя, Громовой тишины, их встречающей там, Неба, близкого так, что нам трудно поверить. И когда ещё шёпот услышим мы тот, Что сердца согревает, вселяет покой: Это улица, в зеркало глядя, поёт, Провода заплетая косой. Это тусклый свет осени в окнах притих, И, как спирта огонь, воздух сказочно синий, Это – ты, проходящий меж статуй немых, Как они, опьянён тишиною и силой. Когда холод полей нас с тобою наполнит, Стража ночная Пост в воротах займёт, На ступени дворца вдруг опустится полночь И факелом весь осветит небосвод. Первая улыбка Не призывай меня с отчаянной мольбой. Душа моя всегда к тебе летит, Со всех дорог на твой порог приду. Не нужно звать, не нужно много слов. Мой путь тяжёл и нищ. Где б ни был я, душа моя всегда к тебе летит. Всё в мире стихнет, всё пройдёт, но ты всегда есть ты, и ночь ещё жива. Гудящею толпой, сжав кулаки, у края сердца собралось так много дум… И ночь ещё жива. Леса её шумят. И дышит тьма, из тысяч труб дымит. Как рёв в зверинце, нарастает шум. И, если в одиночестве глаза твои печалью осенят бессонницы круги, И, если имя звонкое твоё трёхструнное в пыли не сможет зазвучать, Пусть знает тишина, убийца слёз, пусть знает неизбывная твоя печаль, Что возвращаются всегда, всегда к тебе из города, где всё воюет и дымит, Чтобы ещё хоть раз тебя обнять. Конца мгновенья велики! Гаси свечу скорей, свет молит утомлённый. Молчи, молчи ещё! Я воздухом дышу невиданных высот и всё плывёт круг'oм. Ты! Никогда в тебе ещё я не жил! Ты - море мне, ты запах родины моей солёный! Всегда внезапна мысль о тебе, как взмах дверей и ветра, как прыжок пантеры напряжённый, Как счастье бурное со сломанным крылом. Я твёрдо знал, что ты всегда, губ бледных дрожь унять стремясь, в тени меня ждала. Я слышал шёпот твой, он догонял упряжки, исчезал, скрываясь в экипажах. Не раз в тумане праздников, один, сознание теряя у стола, Я знал: ты здесь, ты спряталась в углу, осталась в темноте, со всеми не ушла, Чтоб я застыл в руках твоих холодных. Прошли в молчанье годы вдоль твоих окон; давно в шкатулке серьги умерли резной. Спокойный холод худобу всех черт лица, как скульптор, изваял. Когда, шатаясь, как во сне, ты шла ко мне, а горизонт пожар завесил пеленой, Ты, заплатив сполна, хранила для меня то, что ценней всего: печали хлеб сухой И свет улыбки первой – вспыхнул и пропал! * Будет день, я вернусь к тебе на порог, Бледен, слаб – протяну к тебе руки, Все слова дорогие скажу, что сберёг, - Много слов Я скопил в разлуке. Дом твой бедный печален в ночи без огня, И судьбой заброшена странной Жизнь моя, угасавшая там без тебя, В улиц грохот и бой барабанный. Словно луч озаришь, лишь коснёшься меня, Позабытым виденьем пронзишь. Меж биеньями в сердце царит тишина – Для тебя одной Эта тишь. Летняя ночь Тишина пространство свистом полнит. Блеск ножа в кошачьих кроется глазах. Ночь. Как много ночи! Небеса безмолвны. Звёзды в пеленах. Время шире, шире… Тысячу пробило Сердце. Взор, как встречей, затенён росой. Чёрных слуг поверг фонарь, играя силой, На настил причала плетью золотой. Струи ветра смущены, в волненье Льют прохладу с губ, обняв за плечи сад. Зла зелёный мрак. Огней и страхов тленье. В чёрной пене ночи закипает клад. И с голодным стоном глядя вверх на небо, Позолотой глаз светясь до облаков, Испаряет город клубы камня с гневом С тёмных башен, стен и куполов. Есть «канонический» перевод Леи Гольдберг. См., например, Г о л о с Торговую площадь притихшую ночь Заслонила стеклом закопчённым, И ушли небеса со свечой своей прочь, Этот город сменив На другой, освещённый. Речи звук на дороге пустынной затих. Ухом ловишь ты, как откровенье, Всё величие слов, что без слышащих их, Без ответа остались и мненья. Не узнать – так сильны и блестящи во тьме, Так красивы в свободном звучанье. Твоё сердце, Прижатое в бегстве к стене, Вспомнит их ледяное сиянье. Буря прошла здесь перед рассветом Базар, утихнув, встал, Шатаясь, чуть живой, Из перевёрнутых телег и сена клочьев. И вновь внутри часов на башне городской Последние Пошли минуты ночи. Вся улица Дождём благоухает, В глазах у статуи вода не высыхает, И дышит Дерево Ещё в огне цветенья Громов И ветра вдохновеньем. Есть «канонический» перевод Леи Гольдберг. См., например, Лея Гольдберг «Рассвет после бури» на сайте http://www.laidinen.ru/women.php?part=1766&letter=%C3&code=4694 Девочка, пасущая гусей Шум смолкнул. Тишины щемящей миг. И снова запевает В ночи идущую от сердца песнь бескрайних далей хор, И на бульварах сумрачных осенний ветер раздувает Багряно-золотой костёр… Дом пуст был. Свет свечи мигал на потолке и стенах тёмных. А на картинке в книжке, усыпившей сладким сном детей, Над пропастью, могуч и одинок, мычал козёл огромный… Но меж листами улыбалась мне пасущая гусей. Письмо Глаза Твои, как день, вмиг целый мир вбирают. Смотри, мой Бог, Я прям душой: Когда паслось светило на воде, играя, Я с близнецом родился пред Тобой. Стемнело. Зеркала неразличимы. Ты погасил лампады, окна скрыл за тьмой, Ибо во мне он умер, тот, Тобой любимый, Единственный, и я тому виной. Я в поле бил его, мой Бог, - не мог иначе, От матери из дома вытащил – продать, Сорвал с него рубашку, ждал, когда заплачет, Он, связан, улыбался, продолжал молчать. Я знал, Тебе с рожденья Он всегда казался Единственным из всех и лучшим. Потому Над ложем мук его, как нянька, я склонялся, Наигрывал мелодии ему. И, когда ночь Твоя явилась неотвратно, И чуждый глас её ко мне во мгле воззвал, Я от неё бежал в пески, туда, где брат мой, Без исповеди, без воды оставлен, умирал. Душа моя в Тебе найти забвенье хочет. Ты мне, как грустный лес, могучий и густой. О, если б видел Ты, как до рассвета ночью Стучал я в дверь Твою: "Позволь мне быть с Тобой!" О, видел бы, как дни роскошные мои Медведем в пляску шли на рынках ради хлеба! К ногам их пали бы привратники Твои, Когда б я их привёл к Тебе на небо. Ну что же, я готов к дороге увяданья. Прохладный воздух так приятен там. Земле моей скажу: "Не забывай касанья, Я – та рука, что тянется к твоим цветам." Груз одиночества я был снести не в силах И в шуме стран чужих приют лишь смог найти. Прости же мне стихов неловкость и прими их, Прости мне смех нехитрый, строго не суди. К большому дереву душа придёт, хромая. Котомку сняв, падёт среди корней сухих. Сегодня написать Тебе хотел письмо я, Но треснуло перо, пронзив до сердца стих. Часть 2 * Вдруг улиц прежний вид исчез Вдруг улиц прежний вид исчез, Глубокой бледностью сменяясь, Когда зелёный вал небес Застыл, над городом склоняясь. А тротуары в лёгкий шум Неспешно продолжали течь В плену у шёпота и дум, В решётках взглядов, в сети встреч. Не погаси былого свет: В его свече так мало сил. Была любовь. А если нет, - Осенний вечер чудный был. Он в город твой вошёл, как встарь, Под грузом бурь и облаков И в каждый поместил фонарь Пушистых жёлтеньких птенцов. На вершине молчаний Тишина над вершинами дней твоих тает, Золотятся поля, и парят там и тут В небесах голубых голубиные стаи. Как большие качели – Опустились, взлетели, – Зори утром и вечером гаснут, встают. Тебя видеть и помнить ресниц твоих тень! Из сердец, обновлённых, как месяц, чтоб жить Для тебя для одной, вынем грустную песнь – Можешь лаской её погасить. Те виденья , что пали, не поднялись с тех пор… Заблудившихся здесь не найдёте детей… А вокруг тишина несчислимых озёр, Тени призрачных стран и морей. Только свет во всю ширь буйным цветом расцвёл, Голоса, на стеблях наклоняясь, поют. Все дор'oги свои мир к ногам твоим свёл, Потому нас дор'oги всё время зовут. О всевечная! Имя твоё не назвать! Не спускайся с вершины, молю. Губ касанья страшусь. Светлой скорби печать Я увидеть страшусь, смерть твою. И, когда нёс я людям, как небесную весть, Шёпот волн твой, покой малышей твоих сонных, Я всегда был уверен: ты дышишь, ты здесь, В глубине моей жизни, к тебе устремлённой! Даже если немало прекрасных собою И до боли похожих пройдут близ меня, Слаще всех поцелуев мой страх пред тобою, Крепче всяких объятий отчуждённость твоя. Лишь тебе принесу отовсюду себя, Сердце в ямочках щёк твоих сладостно тает… Вкруг тебя, как вкруг солнца, вращаюсь, любя. Все восходы мои, Все закаты мои Пламенеющий тост за тебя поднимают! Единственная Бёдра твои – образец для ваянья, Изящны изгибы спины и плеча. Тобою любуется мирозданье, "Медведицы" славят, урча. Поля и деревья, холмы и равнины В свет белый закутала ты, И ночь закружилась, как пух голубиный, Зажгла тебе вишен цветы. * Хромает мой стих, за тобою спеша. Позови! Ты прекрасна сверх меры! Одетый шикарно, сойду я с ума На твой свет, просочившийся в двери. Я брожу между стен твоих праздничных дней. В лучах вечного солнца нельзя не обжечься. И одна лишь молитва: Да будешь моей, Чтоб тебя смог забыть, наконец, я. Мои дни без тебя жизни смысл потеряли, Где твой голос? Что б мог я сказать, что бы дал Лишь тобою наполненной дикой печали, Руку сунуть готовой в раскалённый металл? От угла до угла тут бежит шёпоток, Тут, хватаясь за двери, засов теребят, Тут остатки ума собирают в мешок, Как браслеты и кольца, собираясь бежать. Образ твой неотступно преследовать стал: Сжал, ослабил кольцо И сжимает опять. Ты как древняя нота, Весела и чиста, Но на флейте груди не сыграть. Если Бог мне от петли поможет уйти, И твой образ глазам даст покой на часок, Расскажу, как иссохшие губы смогли Твоё имя всю ночь повторять, как урок. Слышишь, ветер осенний гудит. Ты одна. Кто-то к тёмному дому спешит, погостить. Если пряла иль шила ещё у окна, Погаси свечу и ложись. Ты задремлешь. Я молча войду при луне, Сяду на пол, Любуясь тобою, И, как туфли, тебя буду ждать в темноте У кровати в тиши и покое. Ты проснёшься, сиянием озарена: Это Бог мой прошёл во сне. Ты проснёшься, И сразу недобрых два сна Не спеша подойдут, За запястья возьмут И тебя приведут ко мне. Вино осени В каплях свет фонарей городских засверкал. Тучи, дождь, слышен улицы говор невнятный. Как крушение царств, эта ночь велика. Вся в сетях водяных, широка, как река, Безнадёжна, шумна, ароматна. Эта ночь! Как звучит, Как воспета она! Её плач, словно куклу, на коленях держа, Утешают малышки, присмирев у окна. Осень мечется в вихрях, взывает, дрожа. Осень с лаской глядит на тебя лишь одну. Тебе, девочка, светлые платья к лицу. В дверь не стукнет никто. Только издалека Ощутимо касанье неясных огней. Как на ярмарке, в небе стоят облака, Тяжело громыхают, сильней и сильней. Лишь на миг вспыхнет молния морем огня, С высоты и с бульваров их платья срывая. И на миг лишь, холодным сияньем горя, Небо к улице вдруг припадает. А тебя, Когда узким ты мостиком шла, Разве буря та, в шею целуя, не жгла? Ты – её! Над тобой её губы блестели, Ты – её! Для тебя её яблоки рдели. Кто мне к сердцу прижал твоё имя? Чьи двери Отворились для шороха листьев, чтоб мог На последнем дыханье упасть на порог? Он замрёт. Он замрёт. Город вновь оживает. Месяц остр, и прохладно сиянье его. И туман моросящим платком отирает Нежно губы асфальта, газона чело. Поднялась ты под песню ступеней уже' К своей комнате, ждущей в тоске тишины. За тобою ползёт шёпоток этажей, А подвалы и крыша лихорадкой больны. Их печаль в твои двери стремится, уставши. Засыпай! Всё прошло и замолкло в душе, Превратилось в свечение листьев опавших И капли дождя в шалаше. * Одинокой ту ночь ты оставила вдруг, Что стояла в дверях, трепеща пред тобой, Что несла мой тебе посвящённый недуг, Что лишь имя твоё возглашала вокруг. Эту ночь, ночь твою ожидает покой. В тех руках, что касались тебя, жар угас. Как у ног твоих жизнь мне была дорог`a! Ты чужда мне, чужда, не являйся сейчас. По сравненью с тобой так печаль велика! И в последней свече – для кого я их жёг? – Пир, оставшись без повода, сник. Только гром Мебель тащит небрежно – высок и далёк. И, гигант, ухмыляясь, молчит ни о чём. Не являйся сейчас! Умер мальчик во мне. Ты забыта. Смежили глаза зеркала. В залах мира огромных, пустых в тишине Даже смех свой, в испуге, ты б узнать не смогла. Суть вечера Густые бороды деревьев треплет ветер. Проходит долгий час без тени, без картин. Карманным фонарём голубоватым вечер Окно, грача, проулок осветил. Вся тяжесть мира в капельке росы скопилась. Последнее вино. Конец всего и суть. Ты сердце тёмноё, коснувшись, осветила. И ты сама светла, тиха, как летний путь. Легко спугнуть мгновенье хрупкое такое. Как блики на воде, дрожишь в глазах моих. Лицом к лицу наедине с тобою В любви невыносимой я затих. То смысл застывших слов. То грома тяжесть, На барабане вдруг решившего играть, То наши дни, скопив и ум, и высь, и свежесть, Тебя, одну тебя, в букет хотят вобрать. Кто ты мне, что ты есть, я зря понять пытался. Слова признанья в сердце, как в скале, зажав, Я, девочка моя, от смерти отдалялся, Сквозь платье лёгкое колено увидав. Проулок, грач… Листву деревьев треплет ветер. Проходит час, и окна начали темнеть. И если осветил тебя так ярко вечер, То, значит, жаждет вечно на тебя смотреть. Ещё один дождь и память Он боролся, покуда последний огонь не угас. Он бурлил, этот день. До чего же далёк он! Я увижу его, как тогда, ещё раз: Дождь стоит у ворот - голубой, высокий. Это день твой. Он жив. Не покончил с собой И не сдался врагу. Отступает от фронта Вместе с городом, с шумом деревьев, с грозой, С воспалённым зрачком горизонта. В нём сады неспокойны. До крыш он промок, А в потёмках небес звёзды подслеповаты. От всех клятв он тяжёл, от всех слов изнемог, Потускнел от медных закатов. В нём чуть слышно гроза прорастает опять. Твоего возвращения он ожидает. Дрожь ресниц он во мраке не может унять, От любви к тебе разум теряет. Час твой улиц железных тьму собой заполняет, И на площади шум возрастает, поёт. Голубь, два голубка, Облака, облака, Ветер в ветках деревьев, девчонка смешная И ещё… Я, конечно, пойду. Площадь над фонарём Стрелки старых часов повернёт. Голова закружи'тся, холодным огнём Руки мне твоя память зажжёт. Но закат, ослабев, перестанет гореть, И, устав, перестану блуждать я. Побледнеют кусты, что пришли посмотреть, Как меняет заря свои платья. Река Лампа светит и дверь отперта. Вечер, тих и широк, потемнел. Не спеши, заходи. Здесь всегда Так сердечно рады тебе. Не узнаешь меня: вежлив стал, Улыбаюсь чужим. Не прижму Головы твоей, как прижимал В ночь, когда ты ушла во тьму. Месть взывала ко мне: не щади никого! Но, не зная врагов на земле, Я кружился без мыслей у имени твоего, Как дверь на скрипучей петле. Если голос мой до тебя дошёл, Выпей чая глоток; а теперь Оденься скорей, как тогда, в лёгкий шёлк, Постучи ещё раз в мою дверь. Я сирот успокою твоих на руках. Нищета дарит свет дорог'oй мне. На прогулке присядь у меня на губах. Я всех рек на земле спокойней. Своё устье в конце обнимает река, И шум тишиною сменяется хрупкой. Смотри – к горизонту пошли облака. Стоят И дымят там трубкой. Станция в полях 1 Степь затаилась: ровными рядами Идут деревья. Вечер. Станция в полях. И нескончаемый покой меж поездами Скамей в росе и дерева в плодах. И только раз простор свод неба разрывает, Из сердца исторгая бурный слов поток, Когда на зов Отца из дали возникая, Внезапно паровоза падает гудок. Шаги. Засов скрипит и снова тихо очень. Ночь. Станционный сторож у забора встал. Он, станционный сторож, ощущает ночи, Как запах горизонта, дыма, рельсов, шпал. 2 Просторы двинулись, и стук умолкнул стали. А у тебя – всё тени, рыжий кот в руках. Собрались на твоём пороге облака и стали. И тишина свой плач сжимает в кулаках. Тропинка, что в траве ждёт ног твоих касанья, Спокойна, как конец, дороже, чем весь мир. Прими же эту песнь, как жертву на закланье, Прими её, как дочь, и лаской усыпи. И лето глаз твоих, и р'oсы трав, и небо, И дрожь кустов всем сердцем принял я. Ночь горяча твоя в золе страстей и гнева И тяжела, но звёзды в ней – осколки дня. 3 То тишина, что до зари яд источает сладкий, То небо, что свой груз растратить не спешит, То месяц, что в тени на столике перчаткой Забытой в зале ожидания лежит. То тела тишина, лежавшего стеснённо, И вот его лица зари коснулся луч. То тишина вагонов, ночью отведённых На ржавый мшистый путь в росе от низких туч. Постой же против зрелища просторов необъятных С холодным резким запахом полей наедине. Они всегда хотят тебя схватить внезапно И на забытой станции прижать к стене! Буря на пороге Разрежен воздух гор. Дышать не стало сил. Дорога тяжела – хоть плачь, хоть отступай. Даль горизонта тур незримый огласил Ворчанием глухим во тьме из края в край. Стемнело. Всё бурлит вокруг, несётся мимо. Вдруг – молния! Деревья, жмурясь, прячут страх. Вся ночь разверзнута. И гребнями нагими Пылают петухи в невидимых дворах. Она тобой жива, когда цвет яблок пылок, Когда её разбито сердце и когда Одна, отбросив щит, собрав все силы, Принять твою любовь готова навсегда. Пройди ж сквозь тьму, прекрасна в торжестве и гневе. Тебе все двери настежь и стиха аккорд. Будь образом всех тех в душе моей, в напеве, Кто безнадёжно так красив всегда и горд. Восстанет ширь. Над нами стаи понесутся Тоскующих по буре птиц и парусов. Широкие дороги к нам сюда сойдутся, Уставшие от груза далей и стихов… Но землю осень, осень горькая, придя, разбудит, Взмахнёт внезапно небом, как платком огня, И, клятвы ложные шепча, напрасно будет Сквозь немоту дверей искать тебя. * Тебя неосознанно, может быть, ищут руки, Или вдруг жизнь мою ты решила позвать… Есть тишина – глубока и острее слуха. Роди'лась рекою, Чтоб зеркалом стать. В подполье ли сговор, сомненье ли подтвердилось, Назначена ль встреча – голос твой узнаю'. Мне смехом, шёпотом о тебе говорили, И вот я, как пленник, в круге твоём стою'. К твоим ногам сложу страсть к жизни быстротечной. Молчанье –конец всех песен и всех дор'oг. Я вновь вернусь к тебе, чтоб теперь навечно В своих глазах скрыть от мира мог. Моя печаль умрёт у твоего порога. Ночь так спокойна. Свет внутри вина исчез. Ночь так спокойна. Новый месяц спит двурогий, Свернувшись в колыбели сумрачных небес. Заря, дрожа, наш дом уже задела краем. Восходит по ступеням узким и сырым. И все мы, девочка моя, без нас покой узнаем… И все мы станем временем былым. Часть 3 * Свет Свет, Свет, идущий от медных зеркал и венчающий головы агнцев и крон, Свет – герой молодой на груди у реки, свет, зовущий, как будто на праздник, на бой, Свет, Город наш озаривший, Что делает он В миг, когда остаётся один, Лишь только глаза мы смежаем с тобой ? Одинок, исполин, Свет времён, Свет навек, Свет из тысяч окон Там, за красной завесою из Наших слипшихся век. Базарный день 1 День настал! На горах и на р'eках он вспыхнул. День настал! Трубы, славьте, царя и войск`a! День, когда кони проносятся вихрем И, как хор, Велики небеса. Свет-олень скачет, золотом чистым лучась. Он мигает миллионами век - лёгок, зыбок; Мощен, царственен, звонок - исчезает, дробясь На мерцание окон, металла, улыбок. Осторожно на синий карабкаясь свод, Беспощадное солнце всё ярче горит. Ослеплённый, Захваченный в дня хоровод, Средь потопа чудесного Город стоит. Город светлый и гневный! В моленье Простираю руки к тебе: Подними меня, посади на колени В окне на шестом этаже. Вот пальмовых листьев прилив закипает, Вот площадь одна против ста ведёт бой, Вот улица, словно удав, поглощает Тяжёлых, как слёзы, автобусов строй. Базар рукава засучил. Я хотел бы Пройтись в буйстве красок, бредя на ногах, Нетвёрдых от вин его, дыма до неба, От жутких проклятий торговок в рядах. О город! Могуч, легкомыслен в гордыне. С утра до утра не заснул, не устал. Когда он дохнёт на нас яблоком, дыней, Я б сердце своё ему в жертву отдал. Как гость, он чужой, и не чужд разрушенья. Дверями и окнами хлопая, он - В венке красных гроздей - не ждёт разрешенья, Врывается в летопись славных времён. От смеха его быстро высохнут слёзы Болезней наследственных, памятных дат. Где вы, поколенья? Пусть вашим железом Вина молодого сок будет богат! Как сталь, непреклонный, как кошка, подвижный, В наряд пёстрых красок рядиться готов, Бурлящий, сгущает он сок своей жизни В испареньях аллей и торгов. 2 Эй! Эй! Грохот, гром, дым столбом На базаре с утра и до ночи. Нож об нож заострим, сыпля искры круг'oм, И об яблоки зубы наточим! О базар! В твоём сахаре отблеск небес, Твои гордые вина торжественно рдеют. Гуси крыльями ласково машут тебе, Изгибая изящные шеи. Посмотри: чуб на лоб опустив, сгоряча На огромный холм яблок взобрался базар. По груди барабанит, клянясь и рыча. Смех и ярость раздули его, словно шар. Ты царица, Сул`aмифь, торжества сочный плод! Я до хрипа хвалить тебя стану. (Как на ярмарку важно с корзиной плывёт В широченном своём сарафане!) Красота поражает твоя, как снаряд, Смех твой зв'oнок - Ну как не влюбиться! В честь чего украшеньями нынче звенят, Словно в танце, твои кобылицы? Жизнь свою привезу и к ногам положу Белой, в пы'ли мучной, средь базара. О мой город! Бойцом я в ряды выхожу За тебя, повелитель товара! Дорогие ковры Расстилает он, город. Как павлин, красок радугой хвастает город. Гор зерна золотой цвет искрист и молод. Разгружает с телег камни с грохотом город. Великанами пыль. Винный дух погребов. Громкий топот, и песни, и посвист кнутов. Отвечает простор эхом крикам возниц. Вихрь дорог, вихрь названий и лиц. Необъятное лето течёт, как река, Всё в стенаниях стад и в пар`aх молока. Оно бурно, мохнато, огромно, как мир. Свет и город справляют Полуденный пир. Это – г'oрода праздник, поднявший знамёна; Перед нами, могучий, он течёт без конца. Это – праздник пшеницы, телеги гружённой В смехе 'oкон и в жалобной песне слепца. С места сдвинулись стены, от дор'oг отдалились. Наша жизнь возгордилась без мер и границ. И глаза человека и день озарились Светом белых Зарниц! День улицы 1 Как гигантов любовь горяча в своём г'oре! В розе кованой жаркий не вянет металл! Наклоняясь на шпалах, вагон с косогора Своё сердце бросает в щебёнки отвал. Вопль ранимых дор'oг – тихий, сдержанный шёпот. Кто утешит причала мощёного боль? Дай своим, инквизиция, слугам работать И насытиться в дьявольском пире позволь! Город-мать, город-пламя! Пора преклониться Перед сыном могучим. Он близок, он тут! Он тяжёлые дни подгоняет свершиться, С песней вышел на каторжный труд. Тебе н`a спину давит полдневное небо. Лицо твоё счастье и страх отражает. Ты раньше таким никогда ещё не был – Машины, котлы полны урожая. Ты падаешь с мулом своим на щебёнку, Твои камни до самой смерти стучат. Огромен, Огромен, как глаз ребёнка, Глаз лошади под ударом бича. Как голого сердца касались раствором, Кто вспомнит, когда пояс стен возведут? Дома здесь растут, словно речь прокурора, Железо под молот на плаху ведут. 2 Как гигантов любовь горяча в своём г'oре! Кто их страсти и гнев полнит силой такой? Ты лишь, Боже, красой райских кущей поспоришь С этим днём, окунувшимся в бой! И вперёд, и назад, И в прыжке, и бег'oм, И на месте круг'oм С громом! Вал воды, вал огня – к лицу лицом, И толпы перепуганной гомон… - Войско, слушай команду: На флаг! Равняй строй! И сигнал трубача: в седло! Так бросается улица В решительный бой – Победительно И светло! Она в нашу жизнь ворвётся, Блеск кварцевых глаз разольётся дождём. Как ветер, над нами она пронесётся. Ей – дым клубами и песни столбом! Как в клетке, в печах хрип бурлит и пламя. Брусчаткою плит раскалённой блестя, Сквозь плач матерей железа и камня, Что сердцем, как сына, приемлют меня, Укутана в пыль, Как рыжая львица... Воскликну сквозь моря прибой: Будь благословенна, О улица, Сердца свет, мой блестящий герой! Ты пронзишь головою пустынь горизонт, Тебе жаркое солнце объятья раскроет. Твои краски со всех мне сияют сторон, Ты на сто голосов узнаваема мною. На ладонях зарю мы тебе принесли. Она золотом тёмным окрасила стены. Как он рвётся, пылающий страстью в пыли, Недостроенный дом Из лесов, как из плена! Он маньяк: великан, покоритель – не тронь! Он родился, растёт, выше грохота своды. Сквозь проёмы в стен`aх его – небо, огонь... Чёрный дым, как кузнец, поднялся возле входа. Жаркая душная ночь Над городом ночь вознеслась и смутила Базары, игравшие в куклы во тьме. Сильнее, чем гром, тишина опустилась, Луна задымилась в пожухшей листве. Как пугало, город смотрел одиноко, Без птиц, на сдавивший петлёй горизонт. Скользнула у губ его ящерка боком, Летучая мышь глаз коснулась, как сон. Шла битва молчаний и звуков немая. За сдавленной дрожью скрывая грехи И воздух недвижный поспешно глотая, Дышали в лицо ему жар и пески. Клялись всем величием суши и зноя, Клялись всею скорбью, сгущающей кровь, Взвихрив одиночество над головою, Пыля желтизною паров. Во сне он срывает одежды. Как душно! За ним наблюдает пустынная твердь – Как дрожь беспощадна, как гром равнодушна, Готова навек успокоить, как смерть. Там змеи в холмах, словно птицы без перьев, Старинными скрипками шей шевелят. Клубится луна в неподвижных деревьях, И древние годы в воротах стоят. И город поклялся (не мы услыхали), Он хрустом камней клялся память хранить О дне нашем бурном, о страсти накале; И в белых потёмках его не забыть Про шёпот отца, про сияние света, Про ширь этой ночи, не спящей давно, Про родины руку, простёртую с ветром, Чью силу стенаний сломить не дано. * Картинами весны наш день заворожён. Воззвания в их честь висят на всех карнизах. К скале небес диск солнца пригвождён, И перезвон оков в деревьях златоризых. О площадь! Свет бурлит здесь, как вино дыша. К тебе я брошен был насильно утром рано. Я видел, как выходит в мир моя душа – Чиста, омыта шумом струй твоих фонтанов. Твой гомон голубей моих кружит, маня. Твоя любовь, как лев, меня, обнявши, душит. А женщины твои, как языки огня, С высот веранд трясут перины и подушки. Вдруг улица – столп пламени, машин стальных война, Скрещенье молний. В этой буре схваток Проходит девушка – испугана, одна, Вся зацелованная с головы до пяток. Бурля, стекается поток со всех сторон. Рвёт обручи в броженье винном гомон. Возводит день-гигант Раамсеис и Питом*), Наполнил город и базары жизни громом. *) Города, построенные фараоном Рамсесом II, упоминаются в ТАНАХЕ ("Шемот", ["Исход"],1, 12) Таммуз *) Поднялось солнце в самый Зенит. Пойду на призыв труб света. О няня светлая, агнца храни! Затерялся он в странах лета. Аллеи ринулись гривой огня. Как к свету взор вознесу я? Небесная дева Смеётся… обнажена… Я в губы её поцелую! Астроном ею бредил, впиваясь во тьму, И плакал у телескопа... А я не просил ничего. Потому Так красны фиалками тропы. Пустой причал под ногами взлетел, Сверкая, круша – захватило дух! Я упал. Голос мне "На колени!" – велел – "Кричи: свет велик и, как гром, глух! Его красками сутки уже зажжены, Его светлые братья – всяк храбр и молод – В зелёных косах Встали на верх стены', Чтоб день наш открыть, как город." Кто, земля, на тебя взгляд направит в упор? Ты имён и вещей смысл являешь пред нами. Все оттенки и звуки ты слила в свой хор, Тебе сердце отдал синеокий простор, И его ты дробишь золотыми зубами. Тишина, что тебе всех ценней и ясней, Твоё небо, свистя, прочертила. Только б ты, с беззащитной душою своей, Только б ты её приютила! Бой в низинах идёт. Там зарницы блестят. Не погаснет, не рухнет светило. Взбудораженный дуб, мой зелёный солдат, Всё штурмует, бежит что есть силы. *) Летний месяц (июнь-июль) Горы С чем сравнить, мой Бог, цепи' такой созданье? Что за бык свирепый камня вал нарыл? Гор волна застыла, потеряв дыханье, Словно бурю вдруг удар хватил. Посмотри, как почвы склоны обнажили, Став вином и хлебом и цветеньем крон. Чем земля чужая так их устрашила, И какой недуг её так жарок и силён? Тишина, как скалы, простоит веками. Только раз, как молот, здесь гремела мгла. Гордый грех её укрылся за стенами, И любовь ей сердце молнией прожгла. Олива Царило лето Семьдесят лет, Пламенем мести с рассвета лучась. И только маслина Снесла этот свет, Не сдвинулась с места, в бою не сдалась. В мире клятвы её нет святей ничего. Не звёзды в ветвях её чёрных сияют. "Песнь песней", - земля моя, - бедность её, Она твоё сердце пронзает. Горячим слезам из Всевышних очей, Может быть, лишь она знает счёт – Над дышащей яростью книгой твоей Склонилась, как счетовод. Ты уверена: горы падут под конец, Будет стадо молить о дожде и кормах, Но она устоит – одинокий боец, И судьба твоя в крепких руках. Когда вечер, набухший закатом, идёт, Она ощупью ищет тебя, И в корявом стволе сок горячий течёт – Плач твой дерево прячет, храня. Зной растёт, как огнём налитая река, Но, столкнувшись с оливой, Сникает: Горы крепки и дерево живо, пока Хоть единый росток его грудь разрывает. Обнажённый огонь 1 Дымится древний гнев земли, рождая зной. Ей, как рабу царя, лишь месть во мраке снится. Она всю жизнь свою раскрыла пред тобой И выбелила солью глаз твоих ресницы. Старей вина в ней жажда. Зло её древней Самой любви – хоть м`aнит нас, но не прощает. И человек, и корни дерева пред ней, Окаменев от страха, сразу замолкают. Ты снова лом в неё вонзаешь, как палач, Но крепок щит её И жаром гордость дышит. И боль в руках твоих, как тела тихий плач… Чужд камень чувств людских и ничего не слышит. Удар затих. Смотри: Стоит, стоит гора! Не содрогнётся, не отступит ни на пядь. Не рухнет вечность. Завтра так же, как вчера, Вновь будет свет и синь, и будет ад сиять. 2 Горда рудой и серой, кремнем твердь крепка. В ней обнажён огонь – как солнце, не потухнет. Обуглится, коснувшись, дерзкая рука, И песнь, приблизившись, как срубленная, рухнет. Лишь в памяти её есть время, мёртв простор. Она ждала тебя. Ты ей один явился Последней искрой мудрости с тех самых пор, Как свет безумствует и разум помутился. День озверевший Здесь Насытился сполна. Закат израненный подмяв, к ней тащит силой. Ужасной мощью звёзд далёких рождена, Земля их страшные картины не забыла. Гром её р'oдов полнит эхом каждый грот, Её детёнышей пещеры скал приемлют. Ждёт поцелуй огня неосторожный рот, Что родиной готов назвать Такую землю. 3 Шалаш и небеса. Одни в краю пустом. К их входу путь ведёт – горяч, как пламень. К их входу к ночи человек бредёт с трудом, И взгляд потухший Отражает камень. Нет жалости к земле в его руках. Ни слов, Ни сердца нам с тобой он не отдаст, ни силы. Пришедший из пустынь, одно обнять готов Железо, что в ударах тяжких затупилось. Ни тучи чёрной нет, ни нивы золотой. Земля столбами пыли горы застилает. Он положил кирку и лом перед собой. Рыданья, смех пустые руки сотрясают. В миллионах Божьих свеч дивятся небеса: У входа в свой шалаш Спокойно тварь присела Пред сальной Свечкой в плошке. Света полоса Легла на хлеб, на лист бумаги белой. 4 … Я здесь ещё, мой брат. Я видел смерть твою. Всю кровь и разум ночь по каплям выпивает. Я крепок, брат. Не дрогнет лезвие в бою, И зубы об него ещё земля сломает. Она не отдохнула перед новым днём, Но скоро гнев её я разбужу ударом. Мне снится, что земля в руках горит огнём, Ей снится – я в её руках сожжён пожаром. И, если б даже Бог тебя хранил, земля, Слепа, жестока – страсть толкает человека. Уже ногтями к сердцу прикоснулся я, И не спастись тебе из рук моих вовеки. Мне золотая жила вовсе не нужна, Не знаю, что ищу, весь день дробя породу, Но умер бы от счастья, если бы она Заговорила вдруг, родив, как дочь мне, воду. 5 Искрится кремень, будто он алмаз, Как мумии Стоят цари гранита, Сверкают небеса, как волчий глаз, И веки человека до зари закрыты. Вокруг него лишь ночь. Яд ненависти в ней, И месть замкнула мир прозрачною стеною. Молчаний дуновенье всяких бурь сильней, И гром к ногам их лёг игрушкою простою. Двурогий месяц на скале оленем встал, И бледный свет его залил простор беззвучно. Здесь нет дорог. Здесь миг – былых времён кристалл. Здесь смерть – близнец покоя неразлучный. Лишь сердце человека Средь пустынь стучит – За кровь, которой нет спасенья и привета, За камни, чьих сердец покой навек разбит, За звёзды, что с небес нам ярко светят. Рождение улицы Строитель стоит, озираясь вокруг. Ведь стройка важнее всех войн, интересней! О Боже всесильный, Твой город мне вдруг Подносят с поклоном и песней. В нём сила железа, он неутомим, Он зубы в улыбке пилы обнажает, И, если я встречусь на улице с ним, Отпряну в испуге, Его не узнаю. Гружёных повозок торжественный вид, Как праздник, дорога нам дарит с тобою. По летним просторам день ясный разлит, И небо сверкает, как лёд голубое. Вот город – слышны влажных крыш голоса И улицы бег в огнедышащей стали. Ему кузнецы разомкнули глаза: Смотри, твои дни настали! Потому что базар свежей краской пропах, И в глазах искры пляшут и блещут, Когда щебень, сгорая, на жарких губах Катка и асфальта трепещет. Как к скале, город к небу прикован. Он встал И, сквозь молота грохот, внимает, Как под пыткой мучительной гнётся металл, Как стекло, подчиняясь, вздыхает. Его улица в муках родится, в бою, Здесь теперь навсегда его песня польётся. Нет, не я в честь него гимн любви сочиню: Слов, величием равных, У меня не найдётся. Я пойду его сердце Искать средь травы, Наслажусь его тихим дыханьем И закрою глаза у державной главы, Озарённой солнца сияньем. Часть 4 * Вот воздух – от выси качает его, Вот листья – под ветром лепечут и гнутся. Я не хочу Им писать ничего – Хочу их сердец коснуться. И белой дорогой с ведёрком воды, Взяв хлеба припас и соли, Снести старшим братьям моим за труды – Простору и свету – на отчем поле. На дальней дороге Колокольчики стад, посвист птиц, Тишь зелёных колодцев немая, Золотые поля без границ, Дорога в просторах без края. И блестят, как стекло и медь, Из росы поднимаясь, деревья… Не устану дышать, не устану смотреть И продолжу идти, умерев, я. Прощание шарманки Кр'yжат стаи голубей В небе города высоком Над помостом палачей, Над ресницами красоток. Ветер лёгкий и неверный Не умчит нас далеко. На плече зари вечерней Спелых вишен коробок. Город. Вечер. В поздний час, С улицей простившись сонной, В лошадиный гляну глаз Взором женщины влюблённой. Всех молчанье ждёт в итоге. Вот и мне пора идти. Закрываются дороги, Как глаза, в конце пути. Так приятен трубки дым! В старый дом вернёмся, может. Жизнь былую усыпим, Как младенца, в семь уложим. Ветер бурь и туч чудесен! Леса запахи вдохнём. Ну, подруга старых песен, Посидим перед путём. Ах, прекрасные деньки! Кр'yгом голова от рынка – Гам, повозки и мешки, Платья летние, коленки… … И от улиц пыльных, шумных, От пассажей вверх и вниз, От печалей и от шуток, Что в клубок один свились. Ах, вселенная, тебя Принимал я к сердцу близко И под вечер ждал, любя, Как студентик гимназистку. Горсть росы – доход немалый! Песня разве не наряд? Ведь и мне сияньем алым Твои яблоки горят. Ты обрушилась волной, В бой зовёшь, но устою ли? Закружился, как слепой Посреди стоглазых улиц. Я повис – тут лоб, там темя – На шипах таких преград, Как распроданное время, Гнев и встречи невпопад. Кр'yжат стаи голубей – То как тучка, то как точка. Мостовые, свет огней, Ручка машет мне платочком… Вечер! Вдруг, обвалом! Боже! Время мчится всё быстрей... Я гляжу на небо лёжа... Кр'yжат стаи голубей... Ворота настежь Трепет листьев и хлопанье крыльев ветвей, Весь базар в беге грив и копыт неустанном. Всюду ветер, навесов холсты всё быстрей Его гонят – кружи'т по рядам он. Для него распахнули объятья ворота. Дрожь широких просторов разлита кругом. Ловко с яблонь плоды собирает в решёта. Я б к нему обратился с любовным письмом! С ветром вечер холодный нагнал воронья. Костыли свет последний, шатаясь, роняет. Песни ткани и жести всё громче звенят. Губы вод и аллей, просыпаясь, вздыхают… Небеса растворились в былой синеве, Их металлом закат покрывает, И глаза человека – лишь девочки две Здесь, где осень, как лес, наступает. От вечерней росы влажен улицы рот, Веет Стали сырой Свежим духом… Мимо девушка лёгкой походкой идёт В объятиях платья и слухов. Лисий мех на плечах с ветром ластится к ней. Вид её в этот вечер прекрасен и странен. Хулиганы железные – ряд фонарей - Свистом, песней проводят её до окраин. * Вновь и вновь ей одной восхищаться, внимая, Я желал бы, клянусь душою. Её красивей есть, я знаю, Но нет подобных красою. Когда молния светом залила простор, Её силу и смех В зеркалах отразив, «Пусть увидит» , - мечтал я , - «как ясен мой взор, Как руки чисты, как умён и красив» . «Я похож» , - ей скажу , - «на козлёнка у ног: Пальцем шёрстки коснись – вспыхнет праздник тотчас. Так давай же пойдём по приволью дорог, Воротник распахнув и смеясь, и смеясь…» … И бульвар, не дыша, уже встал у ворот, Просит бури, исполненный счастья, Ну а осень, а осень песнь славы поёт, Славит город ,готовый к ненастью. Песнь трёх братьев 1 Сник пожар, опустился на город, молчит, И на ручки дверей Каплет с рук его свет. И протяжно мыча в ясной летней ночи, Две медведицы мне посылают привет. Приглашают в возке прокатиться в полях, А потом отыскать их любимую внучку И в избушке лесной на куриных ногах Целовать, не спеша, её пухлую ручку. Проследить, затаившись в чащобе с зарёй, Как день новый ведут к нам зайчихи и белки, И в повозке его отвезти золотой На богатые камнем и песнями рынки. Вечно молод Ты, Бог, Краше летнего дня, И садам Твоим чудным числа нет. Лишь одной кисти сок выжал Ты на меня, И к Тебе меня сразу же тянет. Я в железной кровати – угрюм, одинок. Ты укрой и утешь меня, Боже! Моё сердце устало от песен, дор'oг, От убийц… и от девушки тоже. И, когда навсегда смех мой слабый замрёт, В сумрак рощи уйду средь цветов я. Боже, дай мир дороге и песне её И тому, кто пройдёт здесь с любовью. 2 Мне туманы Твои кожу бледностью скрыли. Грустно, холодно мне С Тобой. Вот стоят мои братья в дверях. Не забыл ли? – Два возничих*) Твоих, Боже мой. Так огромны, мохнаты, спокойны вполне. За порогом – дорожные дали… Посмотрели – меня пригвоздили к стене Четыре ножа печали. Брат мой старший, смежив свои веки, Сказал: - Мир широк и идти нам далече. День качался с повозками, вечер настал, И ещё ночь, ещё день и вечер. Города мы прошли и леса и поля. Одинока, как в праздничный час урожая, Мать всех тварей живых, содрогалась земля, Корчась в схватках и злаки рожая. Там мы встретили девушку ранней порой, И сердцам вдруг в груди стало тесно, Мы пленились вечерней нагою зарёй И белкой в руках у леса. И пришли. И в руках – с гроздью ягод лоза, И про шёпот листвы не забыли, Потому что, мы знаем, брат смежает глаза, А глаза его это любили. … Я в волненье и радости к братьям приник, Руки к ним я простёр что есть мочи. И, как молнии вспышка, явились мне вмиг Дни, что я не увижу воочию. Лицо младшего брата тогда озарила Улыбка; сияя зубов белизною, Он сказал: Трое Братьев Нас было, А теперь осталось двое. *) На иврите созвездия Большой и Малой медведиц называются также Большой и Малой повозками. К созвездию Возничего они отношения не имеют. П е с н я Направился к горам Бродяга-ветерок. Разлуки час свят и кроток. Вот девушка, как в сон, ступила за порог, Песня пала без сил в воротах. У кромки небес кипарис одинок, На девушки песнь нет ответа, И осталось у мира три слова всего, Только поля простор да ветер. Третья мать Песня трёх матерей. Слово – грома раскат. Меж словами, как эхо, тишина говорит. А вдоль улиц пустых ровным строем стоят В красных бородах фонари. Безутешная осень устала, больна, И дожди бесконечно идут. И без света в окне, без свечи у окна Три матери Песню поют. - Вот он, вижу его, - Мать одна говорит, - Поцелую его каждый маленький пальчик. По спокойному морю корабль скользит, На мачте повешен мой мальчик. Говорит мать вторая: - Мой сын храбр и прям, Молчалив. Шью на праздник рубашку ему я. Скоро будет он здесь. Он идёт по полям*). В его сердце свинцовая пуля. И с блуждающим взором третья мать: "Ничего Нет его мне на свете дороже… Как мне плакать о нём? Я не вижу его, И найти его кто мне поможет?" Тут ресницы её заискрились в слезах… - Может быть, не прилёг он уснуть. Может, меряет он, как бродячий монах, Поцелуями, Боже, Твой путь. *) Возможно, аллюзия на текст из Библии ("Бытие", 24,65): "Кто этот человек, который идёт по полю навстречу нам?" То же в названии романа М.Шамира "Он шёл по полям". К роще День, чуждый всему. До глупого ясны И взгляд и улыбка его. Пред ним наши души трепещут безгласно, Всё прошлое Так далеко. Полем несжатым отправимся рано Туда, где деревьями скрыта земля, Дойдём до зелёной душистой поляны, Скажу: "Вот невеста твоя. Захочешь: цветочек – кольцо для венчанья И в ягодах красных трава и кусты. Средь дней наших, полных отваги и знанья Останься наивным Хоть ты." Базар в лучах солнца Жесток, криклив и пылен, вечно стар и нов, В шипенье масла едком, в яблочном пожаре, С мольбой железа в цепких лапах кузнецов, Укрыт щитом из тысяч жестяных тазов Стоит базар, На солнце жарясь. Сияет небо, синий столб огня подняв, Брусчатка – крокодилы, что сцепились разом, Могучий Голиаф, роскошный Голиаф, Вставай, рыжебородый, белоглазый! С повозок грохотом из туч явился ты Весь в злате, зелени, в трудах полей далёких. Я, как и ты, влюблён до роковой черты Во всех твоих девиц весёлых краснощёких! Я, пока свет во мне, - оруженосец твой. Внимать твой шум и гам всегда я сердцем жажду На празднике небес, нависших над тобой, Пока не кончу путь свой радостный однажды. Тогда котомку со спины сниму, устав. Лениво царственный закат крыла расправит, Оркестр твой, обезьян и попугаев взяв, Медь свою плакать и сиять огнём заставит. Мой брат, Я горд тобой, - Скажу ему. - И восхвалять тебя песнь наша не устанет. Я всю свою любовь нёс к сердцу твоему, Но даже до колен едва ль она достанет. Уголок пригорода Дом так мал. Что же дать нам он может? Не многим Он богат. Лишь до Fa поют двери его, Но глаза этой девушки - там, на пороге – Омыли меня всего. Осень в город в телегах, скрипя, прикатила. Цирк бродячий явился со свистом хлыстов, Сворой псов своих, запахом дёгтя и пива, И с ветрами равнин между складок шатров. Надрываясь в муках, мандолины запели. Фонари на ресницах площадки висят. И он болен опять, чем уже мы болели. Что страдалось и пелось, вернулось назад. Сад металла оркестр открывает проворно. Смех качнулся его, как циркач на шесте. Из зажатых углов, одиночеств просторных, Встреч в проулках и взмахов платочков узорных Строит радости пригород мира себе. Здесь под оперным небом все всегда на параде. Здесь болезненный свет жесть и олово льют. Здесь акации ярки, как служанки в наряде, Что, духами разя, наниматься идут… И на смене ночной Под луною высокой Городские часы счёт ведут не спеша – Шаг и обморок краткий, Удар одинокий, – Средь теней и времён дальним небом дыша. Дом так мал. В нём лишь ты уместилась свободно. В шатких балках его твоё имя живёт. Он в сиянии глаз твоих синем, холодном, Со сверчками своими прямо к смерти идёт. Он хотел бы тебя покачать на колене И поплакать в наивной тоске над тобой. Я прошу тебя снова явиться во сне мне – Так, причёска обычная, фартук простой. На меня вновь внезапно обрушится лето. Словно тонущий, улица схватит меня, Умоляя поведать ей, кто ты и где ты, И не прятать тебя в тайнике для себя. Паровоз вдруг ворвался из невидимой дали. Задыхаясь, испуган, он не встал, не затих, Но, пыхтя, ещё тащит грохот ветра и стали До платформ станционных пустых. Весна на память Из всех ок'oн мы взором день ловили этот. Вот он ! Весь в искре сахарной так холоден и нем. Под звуки труб поставлен он с рассветом На площадях на обозренье всем. Как двери настежь, так бы вдруг глаза на миг открыл, Воззвал к нему, низринулся в него, как в море, Златые города лучей и солнце, что есть сил, Тянул, стекло и свет неся в его уборе, Низвергнулся б за ними с песнею по склону… Равняй коней!.. Чу ! Барабаны бьют ! А яблони бегут, весной воспламенёны. Земля, держи верней в узде весну свою! Глаза усталые усвоить жаждут зыбкий Простор его, вобрать всех красок цвет, По телу девушки бегущую улыбку, И, как охапку сена, взять в охапку свет. Душа обожжена касанием случайным, Вся улица – Мельканье губ и взлёт ресниц. Дрожу я, как перрон, где только что промчались Пространства-поезда, его повергнув ниц. Ах, мамочка, постой! Вон – Голубь над трубой! Конь в зеркале – огонь! О город, город мой! Смех, топот и стекло – Где разгружу потом? Свет ( всё вокруг светло ) – Кому скажу о нём? Все скачут, как на бой, Доспехами блестя. Вдруг сине-золотой Зверь прянул на меня И, вставши на дыбы, Взял в лапы и несёт, Как если б свёртком был… А свет меня грызёт! Всё вертится вокруг, И танец глаз так дик, И слов не стало вдруг… Ах, мамочка, смотри! Цирк Под общий хохот громкий, Свежа и хороша Смеётся до галёрки В тебе моя душа. Оркестр взорвался миной, И вздрогнул Первый ряд. К трапециям подкинут Весь в красном акробат. Смертельный номер дерзкий… И "Браво!", как обвал. О цирк, Восторг мой детский Доныне не увял! Как долька в апельсине, Твоей толпы я часть, Когда, дрожа, все в пене, По кругу кони мчат. Галёрки даль во мраке, Но все сердца – с тобой. Прожектор! И, как в драке, Скорей Глаза прикрой! А голуби короной Под куполом Кружат. Балкон против балкона – Все Семечки лущат… И, хоть ещё снаружи Жар от матрон твоих, Багаж в фургоны сложен И храп в конюшнях стих. Ясное утро Свет здесь молод ещё, наг, здоров. Звон и смех, словно град, Бьют о доски дверей. Раскрывая все окна, город встретить готов Торжества наступающих дней. Мы поедем, как гости, туда. И в полях голубых Непомерно огромных Солнце даст колыбель, как всегда, Утро нашего детства напомнит. А дорога до боли светла, И с пути тут любой сбиться может От мерцания жести, стекла, От прекрасной цветущей прохожей. Ах, пройди в летней юбке простой Меж зеркал луна-парка обманных. Книжной пылью мелькнут пред тобой Все герои забытых романов. Как меня ранит смех лёгкий твой! С сердца дверь он срывает без боя, Полнит слухами, болтовнёй, Оживленьем часов и их боя. Тебе улица шлёт свой привет – Сирота в 'yгле, пыли и саже. Тебе рынок, могучий атлет, Как он рвёт свои цепи, покажет. Сад походкою лёгкой идёт, Весь в цветах, как овечка, белый. Утро ясное, солнце встаёт… (Как в начале песни и пелось). * Я именем любимым города клянусь И всем, что в нём, и светом, что к стенам прибит: Пока дышу, я вас любить не утомлюсь, О жизнь моя, О мысль И вы, глаза мои! Воспеть хвалу глазам своим не хватит слов. Как много мест прекрасных мы познали ими! И повторяет дерево на сотне языков Пленяющее скрытой силой наше имя. На воздух вышел пекарь, пышный, как пирог, А со спины язык печей его горячий лижет, И он стоит там, ароматов пряных бог. В ладонях хлеб новорождённый дышит… Припомним дни, как скалы в голубом просторе, Всю силу их высот, всю вечность детства их. Ведь, если мы, друзья, их позабудем вскоре, Кому откроем сердце в час боёв лихих? Как мог бы быть козлёнок в жертву посвящён, Когда б не целовала жизнь его, любя? Холодный горизонт суров, любви лишён, Смех, лето, не оставьте там меня! Пусть я ещё дышу и праздник впереди, Всей моей жизни скорбь, приблизься, будь смелее! Тяжёлый плач, который прятался в груди, Как камень пред прыжком с моста, висит на шее. Дочь трактирщика Взглянув, друзья, поймёте, как она прекрасна. Обшарьте пригород и не жалейте свеч! Подобных ей в томах, увы, искать напрасно. Она стройна, как кедр, от шлейфа и до плеч. Как кедр, она гибка ветвями… Пусть же будет Песнь наша для неё исполнена скорей! Блажен, кто к осени своей сюда прибудет Согреть глаза теплом её печей, Её обнять желая, трепетать, как ветер, И волнами к ней течь, как сад, издалека. Она близка, как родины мне близок вечер, Когда в туман молочный прячется река. Ей ночью из окна луна огнём светила. Вино её темно, и нету вин таких! Без пользы ей, друзья, мы с вами посвятили Хороших столько мыслей и стихов плохих. В круг станем, скажем: Песнь одной тебе пропета, Она за дверью ждёт твоих движений звук. Ты очаруй её любым своим браслетом, И подмигни слегка ей, ради шутки, вдруг. И пусть "ура!" кричим мы, стоя у порога, В честь божества, и в битве, и у стен дворца - Я именем друзей клянусь тебе, подруга, Что, как овцу ягнёнок, ждут тебя сердца. Огромен мир, ему ты дочь ещё пока что. Хлебов, сыров его прекрасен вкус и вид. И вечер ждёт, шатаясь, как под ветром мачта, И девы песнь в воротах мир наш веселит. Песня в лесном трактире Речь сегодня о брате мы будем вести. Недвижи'м и укрыт здесь лежит он. Он стихов не писал, Он улыбкой сиял, Увидав отраженье своё, по пути Средь полей, в речке тихой, в колодце забытом. Над лесами звезда Велика, горяча. Брат в ущелье спустился по влажным камням, И во мраке над ним Загорелась свеча – Бог увидел, как добр он и прям. На туманных дорогах мы встречались не раз. Зацелован, заласкан – трубочист молодой! – Весь в пару, задыхаясь, будто мчался сейчас, По столетиям л'eса проходил стороной. Может быть, мощь небес ощущал он сполна, Одиночества груз, о земля, без ответа. Может быть, ещё помнил тогда имена Великанов-отцов – вод всемирных и света. В громе их голосов Его слух стал тугим, А глаза на лице бушуют. Лишь скромным одним Заикам простым Цвет'oк мать-земля дарует. Он счастливым сквозь лес этот страшный прошёл: Человек не ударит, не ранит. Лев зелёный напал - В чаще рухнувший ствол Цель настиг. Он упал и не встанет. Над лесами звезда Велика, грозна. Брат не видит, Лежит у порога. Дай, трактирщица, хлеба нам и вина! Разопьём, и пора в дорогу. Для вс'eх нас В пожаре горящей пустыни, Пока память крепка ещё, стадо – удел. Сумеем упасть только вместе с другими, А брат наш – один сумел. В глазах твоих, девушка, горе и плач. Ты голову, девушка, в косы упрячь. Может быть, ты проста, Как рассказы про жизнь, И тебя пощадят её бури лихие. Может, брат, чистый сердцем, один лишь из нас Мог понять Рассказы такие. Бог твой свет сохранит, ты нам светишь одна… Над лесами звезда Велика, грозна. …И возничие, хлеб с вином благословив, Вслед за девушкой смолкли, Нашу песнь завершив. Они одиноки Песней неба, напевом молчанья з`aлит город, до глаз погружённый. Сквозь прозрачный потоп беззвучный не пройти одному, не спастись. Из пылающей золотом сети смотрят плитки дороги мощёной, И на грани земли вырастают даль времён и холодная высь. Как трезва и чужда их мудрость, как безмолвие полно, жестоко! Обезумеет дудка пастушья: даль бескрайна, а трель коротка. Только плач, только смех ещё могут одолеть такую дорогу, Но без боя падут, без врага. Приложение 1: Послесловие переводчика к книге Натана Альтермана «Звёзды вовне» «Звёзды вовне» - ... во многих отношениях – книга-книг Альтермана и всей современной ивритской поэзии в целом. Дан Мирон, литературовед и критик Летом 1938г. Натан Альтерман выпустил первую книгу своих стихов, "Звёзды вовне", которая стала (и осталась) самым популярным его произведением (и, вообще, одним из самых популярных сборников ивритской поэзии). Основными героями книги являются сам поэт, вселенная, которую он воспевает, город, в котором он живёт, женское начало в мире (в том числе, образ женщины, любимой и недосягаемой). Взаимосвязанные темы природы, дороги и творчества, пронизывающие весь сборник, можно объединить в одну тему творческого процесса. Все эти элементы декларируются уже в первом стихотворении, "Он вернулся, мотив…". Книга представляет собой единое целое, элементы которого объединены не только героями, местом действия и сюжетами, но и чисто поэтическими средствами: в ней преобладает один метр стиха - анапест; образы, эпитеты, сравнения переходят из одного стихотворения в другое (при богатейшем воображении автора и прекрасном владении языком). Альтерман избегает указания конкретного места действия и действующих лиц, усиливая тем самым символический смысл стихотворений. В их текстах часто нарочито разрывается плавный переход от одного эпизода к другому. Читатель должен быть готов и к внезапным изменениям размера и ритма стиха. В книге 67 стихотворений, объединённых в четыре части. Построение книги, явно глубоко продуманное, до сих пор вызывает у литературоведов потребность дать ему своё объяснение. Так известный израильский литературный критик Дан Мирон [5] увидел в нём соответствие форме симфонии, характерной для классической музыки. Такая аналогия может быть полезной для понимания структуры произведения и используемых автором поэтических средств. Есть в книге строки и фразы, назначение которых трудно расшифровать. Впрочем, сам Натан Альтерман отстаивал право поэзии быть некоторое время (может быть, длительное) непонятой, ибо для глубокого проникновения в её суть от читателя требуется не меньшее вдохновение, чем от поэта, что случается нечасто и с немногими. Название книги, "Звёзды вовне" – автоцитата из второго стихотворения, "Встреча без конца", а также намёк на то, что поэт должен покинуть дом и непосредственно воспринимать свет горящих на небе звёзд, чтобы увидеть скрытую суть жизни и самому стать "звездой". (Кстати, ночь присутствует в половине стихотворений первой, самой большой, части книги). Книга "Звёзды вовне" сразу же продемонстрировала самобытность и силу таланта Натана Альтермана. Вместе с тем, в ней ощущается влияние и западноевропейских символистов (особенно, Э.Верхарна), и русских поэтов "серебряного века" (особенно, Б.Пастернака) и, конечно, старшего товарища Альтермана, вождя тогдашнего модернизма в ивритской поэзии, Авраама Шлёнского. Книга «Звёзды вовне» повлияла на дальнейшее развитие ивритской поэзии – как на прямых последователей поэта, так и на противников его пути из числа молодых поэтов пятидесятых годов, "восставших" против "отцов", как когда-то А.Шлёнский "восстал" против Х.-Н. Бялика, основателя современной ивритской поэзии. Возмужавшие в годы войн, сопровождавших создание и становление Израиля, они не ограничивались символами, а вносили в свои произведения конкретику окружающей жизни и личных переживаний "здесь и сейчас". И поэтические средства их были совершенно иными. Именно книга Альтермана стала целью для "орудий" их критики. Перевод книги "Звёзды вовне " связан с некоторыми трудностями, помимо обычных проблем поэтического перевода: - одушевляя не только силы природы, но и саму вселенную, город, его улицы, парки и т.д., Альтерман придавал отношениям между ними (и между ними и главным героем книги, поэтом) характер влюблённости и одновременно некоторой жестокости. Он часто обращается "к ней" (вернее, употребляет местоимение "ты" в женском роде, имеющееся в иврите). Но, поскольку род существительных в иврите и в русском языке нередко не совпадают (например, "город" в иврите – слово ж.р., а "улица" и "ночь" – м.р.), передать любовные эмоции, иногда в довольно натуралистических подробностях, бывает нелегко; - столь свойственные ивритской поэзии цитаты (прямые и преображённые), а также аллюзии на древние тексты (Библию, Талмуд и др.), добавляющие краски и глубину поэтическому произведению, - редкое явление в русской литературе и остаются (без комментариев) скрытыми от русскоговорящего читателя. А.Г. Приложение 2: Натан Альтерман – поэт, публицист, переводчик Натан Альтерман родился 14 июля 1910 года в Варшаве. Его родители были педагогами и поборниками еврейского «национального возрождения». Они создали в Варшаве детский сад, где с детьми разговаривали исключительно на иврите. Поэтому иврит, наряду с идишем, был впитан Натаном с младых ногтей. Во время Первой мировой войны семья Альтерманов переехала в глубь России, и конец войны и время революций застали их в Москве, где отец поэта Ицхак Альтерман в начале 1917 года открыл еврейские педагогические курсы (недалеко от Яузского моста). С той поры русский язык на всю жизнь стал для Натана Альтермана языком чтения, языком русской и мировой литературы. Меж тем политические события в большевистской России развивались неблагоприятно по отношению к ивриту и сионизму. В 1919 году семья Альтерманов покинула Москву и после краткого пребывания в Киеве переехала в румынский Кишинев. Но, когда в Румынии активизировались антисемитские настроения, семья в составе бабушки, родителей и двух детей – Натана и его младшей сестры Леи – переехала в Тель-Авив, на постоянное жительство. В 1925 г. Натана определили в гимназию «Герцлия», которую он благополучно окончил в 1929-м, хотя особыми способностями в школьные годы как будто не отличался и остался в памяти учителей молчаливым застенчивым отроком, хоронившимся от любопытных глаз. Отец, Ицхак Альтерман, был человеком проницательным, умевшим распознавать грязь и кровь за красивым идеологическим фасадом. Благодаря отцу, Натан, в отличие от Авраама Шлёнского, Александра Пена и многих других творцов новой ивритской культуры, никогда не испытывал нежных чувств к советскому режиму. Ицхак Альтерман, которому обретенная родина грезилась цветущим садом, хотел, чтобы его сын стал агрономом. Натан, с детства писавший стихи на иврите и смутно ощущавший уже свое призвание, не противился отцовской воле. Для еврейских иммигрантов в подмандатной Палестине сельское хозяйство было тогда важнее поэзии. Закончив гимназию, Натан отправился во Францию, изучал земледелие в Париже и в Нанси, где и получил диплом агронома. Впрочем, по этой специальности он практически не работал. Похожий путь примерно пятнадцатью годами раньше проделала поэтесса Рахель, но, в отличие от Рахели, у которой к тому времени был опыт земледельца и которой руководило стремление овладеть тайнами жизни полезных растений, Альтермана влекли в Европу совсем другие интересы. Несколько лет во Франции оказались чрезвычайно важными для становления Альтермана как поэта и человека. В Париже он осознал универсальность культуры и ощутил гармонию мира как сочетание самых невероятных вещей. Там, во Франции, Альтерман следит за литературной жизнью еврейского ишува в Палестине. Когда ему кажется, что несколько его стихотворений достойны появиться в печати, он пишет почтительное письмо поэту Аврааму Шлёнскому и вкладывает в него свои стихи с просьбой поправить, что не так, и посодействовать с публикацией. Альтерман сознательно избрал Шлёнского своим патроном – он понимал, что за этим молодым пока поэтом будущее новой ивритской поэзии. На долгие годы Альтерман сохранит преданность Шлёнскому, побежденному талантом своего ученика, хотя со временем будет печатать стихи и очерки не только в журналах и газетах, редактируемых Шлёнским. Однако в войне, которую Шлёнский объявил патиарху еврейской позии Бялику, Альтерман участия не принимал и вообще в литературную полемику предпочитал не вступать. Летом 1932 года Натан Альтерман возвращается в Палестину уже сформировавшимся поэтом. Стихи его все чаще появляются в печати и воспринимаются как явление в интеллектуальном мире Тель-Авива. Совсем иным был тогда этот город. К экзотическому арабскому Яффо примыкали уродливые коробки еврейских домов. А рядом с ними, на песке у самого моря, разместились палатки, где обитала тогдашняя интеллектуальная элита. Это были люди, открытые не только дующим с моря ветрам, но и всем веяниям искусства. В Тель-Авиве жили и работали классики – Бялик, Агнон и Ахад ха-Ам. Их упорно теснили на обочину молодые бунтари – Шлёнский, Ратош. К их группе «Вместе» примкнули Натан Альтерман и Лея Гольдберг. В Тель-Авиве выходили две солидные газеты – «Давар» и «Гаарец». На подмостках тель-авивских театров шли те же пьесы, что и в Париже. В маленьком городишке, где-то на задворках Британской империи, пульсировала духовная жизнь, не имевшая ничего общего с провинциальной затхлостью. Сегодня тот период специфической тель-авивской культуры ассоциируется у нас, в первую очередь, с именем Альтермана. Альтерман был, наряду со Шлёнским, выдающимся реформатором окаменевшего от древности языка. Его поэзия, впитавшая в себя разговорную лексику, придала ивриту несвойственную ему прежде легкость. Возвращая слову ничем не скованную выразительную экспрессию, Альтерман создал собственную систему ритмов, образов, интонации. Если проводить аналогии, то Альтермана можно считать и Маяковским, и Пастернаком новейшей ивритской поэзии. Но национальным поэтом он стал вовсе не оттого, что откликался на злобу дня, как Маяковский, или выступал за целостный и неделимый Израиль, как Ури Цви Гринберг. Впечатляет широта его творческого диапазона. Годами он писал злободневные стихотворные фельетоны в газетах «Гаарец» и «Давар» под рубрикой «Седьмая колонка», запечатлевшие динамику жизни в Эрец-Исраэль в канун и после обретения государственной независимости. Для стихотворной своей летописи Альтерман создал емкую форму, в которой метроном как бы исчезает, повинуясь легкой поступи стиха. Вкрапленные в поэтический текст фрагменты ритмической прозы расширяют повествовательные возможности этого жанра. «Седьмая колонка» пользовалась огромной популярностью. Номера газеты с фельетонами Альтермана передавались из рук в руки, хранились, как реликвии. Британские власти, получавшие от Альтермана стихотворные пощечины, иногда запрещали публикацию его фельетонов, но они все равно находили путь к читателю, становясь частью «еврейского самиздата» того времени. В своих материалах Альтерман выражал поддержку военизированным еврейским организациям ХАГАНА, ЭЦЕЛЬ, ПАЛЬМАХ и ЛЕХИ. Он писал и скетчи для театров-кабаре, песни-шлягеры, которые исполняли самые знаменитые певицы Тель-Авива, например, Шошана Дамари. Летом 1938г. Натан Альтерман выпустил первую книгу своих стихов, "Звёзды вовне", которая стала (и осталась) самым популярным его произведением (и, вообще, одним из самых популярных сборников ивритской поэзии). В 1941г. вышла поэма Альтермана «Радость бедняков». Хотя сюжет её вроде бы прост (мёртвый ревнует живую жену и в конце концов уводит её за собой), но на деле поэма проникнута глубокой философией, корни которой уходят глубоко в учение каббалы и до сих пор являются объектом изучения специалистов. Катастрофа европейского еврейства потрясла Альтермана. Публикация поэмы «День памяти и борцы гетто» сделала поэта чуть ли не изгоем в кругах молодых интеллектуалов, презиравших еврейство диаспоры, безнадежно пропитанное, по их мнению, рабской психологией. В своей поэме Альтерман пошел так далеко, что открыто выступил в защиту юденратов, – еврейских органов самоуправления, созданных нацистами на оккупированных территориях. Остается лишь удивляться проницательности поэта. Сегодня историки, опираясь на факты, ставшие известными лишь в сравнительно недавнее время, совсем иначе оценивают роль юденратов, чем тогда. С членов юденратов снято клеймо нацистских пособников. Тогда же их считали позором еврейского народа. Своему другу Абе Ковнеру – бывшему узнику гетто и командиру партизанского отряда – Натан Альтерман сказал: – Никто не убедит меня в том, что цвет нашей нации составляли подонки. Если бы я оказался в гетто, то был бы с юденратами. Цикл стихотворений «Песни казней египетских» (1944) некоторые критики склонны расценивать, как отклик на Катастрофу европейского еврейства. Если это и так, то Катастрофа послужила для Альтермана импульсом для создания произведения на все времена. Он далеко уходит от классической библейской трактовки событий, происшедших в древнем Египте за тысячу триста лет до новой эры. Для него Египет символизирует все человечество, в муках и боли стремящееся к какому-то идеалу, самому человечеству неизвестному, но изначально заложенному в нем Творцом всего сущего. «Песни о казнях египетских» – одно из самых совершенных творений Альтермана. Сгущенная метафоричность, стремительное движение стиха завораживают, а сплетение мышц и нервов в каждой строфе и осязаемая зрительность образов заставляют вспомнить великие произведения живописи. Но поэзия Альтермана не замыкалась в тоске по европейской культуре. Поэта тревожило настоящее и будущее ишува и диаспоры. Его публицистические стихи, известные как «Седьмая колонка», составляют в собрании сочинений два весомых тома. Там есть, в частности, стихи, посвященные «Итальянскому капитану», который в 1945 году провел утлый бот «Хана Сенеш» через заслон британской морской охраны и высадил нелегальных иммигрантов на берег Земли Израиля, в Нагарии. В лице итальянского капитана Ансальдо поэт благодарил всех мореплавателей, с риском для жизни переправлявших евреев в Палестину вопреки постановлениям британского парламента. * * * Альтерман вел светский образ жизни, однако по субботам ходил в синагогу и прекрасно знал еврейские традиционные тексты. В его картине мира Богу отводилась роль Творца мироздания и соучастника еврейской истории. Библия, считал Альтерман, есть документ, утверждающий наше право на Ханаан, на Землю Израиля. Поэтому его волновало отмежевание от религиозной традиции в сионистском школьном воспитании. Именно приятие религиозной традиции определило позицию Альтермана в отношении границ Израиля. Он был убежденным сторонником движения «за неделимый Израиль». Натан Альтерман не побоялся остаться в непопулярном меньшинстве в том, что касалось его убеждений. Таковы, например, его стихи, появившиеся в газете через несколько дней после расстрела судна «Альталена» и оправдывавшие отданный Бен-Гурионом приказ. В декабре 1947 года он не побоялся опубликовать свое знаменитое стихотворение «Серебряное блюдо» – оно увидело свет в «Седьмой колонке» через две недели после исторического голосования в ООН 29 ноября 1947 года, когда евреи в ишуве и во всем мире ликовали: им обещали государство на Земле Израиля. Две недели поэт привыкал к этой мысли, сживался с ней, взвешивал настоящее и будущее. И вот, в разгар всеобщей радости и ощущения выстраданной и заслуженной политической победы он пишет стихи, эпиграфом к которым выбирает недавно прозвучавшие в Европе слова Хаима Вейцмана: «Государство не преподносят народу на серебряном блюде». Во время Войны за независимость Альтерман очень мало касался этой темы. Он считал, что право на это есть только у тех, кто непосредственно участвовал в боях. Правда, он был мобилизован и приписан к миномётному батальону 8-й бригады, но её командир генерал Ицхак Саде, ставивший Альтермана выше всех поэтов, всегда заботился, чтобы во время сражений он находился в тылу, и в конце концов его демобилизовал. Зато вместе со Шлёнским, Альтерман придумал звания для офицеров и солдат ЦАХАЛ. Факт провозглашения Государства Израиль и последовавшая за ним Война за независимость для многих поэтов и писателей послужили как бы сигналом к пересмотру своей эстетической позиции и творческого кредо. Они ориентировались на конкретику времени и места действия, избегали пафоса и обобщений, символизм в их творчестве сменился реализмом, а рифмованный, строго ритмизированный стих - белым стихом (верлибром). Это было вызвано и общей политической и культурной переориентацией на англо-американские образцы и литературные вкусы. В 1957 г. Вышла новая большая книга стихов Натана Альтермана «Голубиный город». Альтерман остался верен своим эстетическим принципам, но размер стиха стал менее строгим, рифмы скромнее, метафоры прозрачнее. Появилась разговорная интонация, повторы, узнаваемые черты израильской действительности. Композиционно этот сборник не столь чёток и целостен, как «Звёзды вовне». Первая часть, давшая название книге, посвящена гражданской тематике, другие циклы не связаны с ней естественной общностью, а последний - «Песнь десяти братьев» - был написан задолго до всей книги. Тем не менее, уровень поэтического мастерства остаётся очень высоким. Альтерман много переводил, в основном для театра: Шекспира, Мольера, Расина . Он свободно читал по-французски, по-английски и по-русски, однако с этого языка не переводил – за исключением нескольких произведений для детей, например «Доктора Айболита», «Бармалея» и «Лимпопо» К.И. Чуковского. Зато в личной библиотеке Альтермана была широко представлена русская и советская поэзия. Творческое наследие поэта огромно. Вышедшие в свет пятнадцать солидных томов включают большую часть написанного, хотя далеко не все. Фундаментальная биография Натана Альтермана, начатая его другом детства Менахемом Дорманом, и завершенная Дворой Гилулой, дает ответы на многие вопросы. Альтерман рано понял, что без сохранения внутренней цельности ему не выполнить своего предназначения. Требуется для этого еще и полная самоотдача профессиональному целеустремленному труду. Нужна особая энергия, мужество особой закалки, чтобы оградить свою самобытность и сберечь внутренний жар, без которого никогда не добиться волшебного свечения слов. Отсюда – конфликт с внешним миром, который у каждого художника выявляется по-разному. Товарищ юности Альтермана Пинхас Лендер вспоминает: «От него веяло скрытым холодом, не допускавшим ни малейшей фамильярности. Застенчивая улыбка, не сходившая с губ, как бы защищала его и придавала обаяние всей его угловатой фигуре, высокой, с непомерно длинными ногами и руками, похожими на жерди. Ходил он, раскачиваясь, взмахивая своими жердями, очень напоминал «корабль пустыни» на марше, то есть верблюда. Говорил же мало и неохотно, как бы выталкивая слова откуда-то из глубины, с удивлением прислушиваясь к их звучанию. Иногда часами не произносил ни единого слова, и я понимал, что он находится сейчас в своем внутреннем мире, куда никому нет доступа…» Ещё об одной черте характера Альтермана можно узнать из воспоминаний Президента страны Шимона Переса (на вечере 9.03.2010, посвящённом началу торжеств по случаю столетия со дня рождения поэта). Премьер-министр Давид Бен-Гурион, узнав, что поэт живёт в неудобной квартире на шумной улице, велел предложить ему лучшую квартиру и место жительства, добавив, что это, конечно, не может помешать ему и дальше критиковать как самого Бен-Гуриона, так и его политику. Но Альтерман, подумав, отказался: критиковать то можно, а хвалить будет неловко. Можно добавить, что был он простодушен, щедр, мягок, обаятелен. И еще был скрытен, чужд пафосу, театральности. Охранял свой внутренний мир от любых посягательств. У него было множество друзей, и все же он обрекал себя на одиночество, ибо считал надежным только этот вид самозащиты. Ему пришлось слишком многим пожертвовать, чтобы сберечь изощренность восприятия и утонченность чувств. То, что было благом для поэзии, для него обернулось несчастьем. Ему нужен был допинг, чтобы тянуть свою лямку, и таким допингом стал для него алкоголь… * * * Две женщины, две музы, два ангела находились рядом с ним, оберегали его. Им он обязан решительно всем. Без них его жизнь была бы каторгой – и только. Правда, была у него еще и обожаемая дочь Тирца, унаследовавшая от матери красоту и талант драматической актрисы, а от отца поэтический дар. Рахель Маркус, драматическая актриса, стала женой Альтермана. Он встретил ее в 1935 году в тель-авивском кафе, где собирались художники и поэты. «С той поры, как я увидела его, – вспоминает Рахель, – я не смотрела больше ни на кого на свете всю свою дальнейшую жизнь». И еще рассказывает Рахель: «С Натаном я жила, как у подножья действующего вулкана. Знаешь ведь, что извержение может произойти в любую минуту. Неделями тянется абсолютное спокойствие. Натан погружен в себя. В нем идет напряженная внутренняя работа. Я понимаю, что происходит, и воспринимаю как должное его уход от действительности. Не то чтобы меня это не печалило или не огорчало. Просто я смирялась. И ждала… Зато какое это было счастье, когда Натан читал мне свое новое творение. Это поднимало меня на такие высоты, каких мне бы никогда не достичь без него. Душевный взлет, который я переживала в эти минуты, суждено испытать лишь очень немногим. Я всегда знала, что нелегко быть женой большого поэта. И не испугалась. Есть во мне сила для того, чтобы выдержать все. Я никогда на него не сердилась…» (См. стихотворение Альтермана «Песня о трёх ответах») Рахель Маркус была хорошей актрисой, играла с холодной самозабвенной отрешенностью, и любила свою профессию не менее сильно, чем свою семью. Ее память напоминала неупорядоченный архив, настолько была забита пьесами и драматическими сценами из обширнейшего ее репертуара. В дни спектаклей и репетиций, – а их бывало великое множество, – Рахель исчезала на целые дни, не забыв, однако, приготовить обед Натану и Тирце. Циля Биндер, художница, была его прекрасной дамой (и иллюстратором некоторых его книг). Когда они встретились, ей было девятнадцать, а ему – за сорок… С тех пор – свыше двадцати лет – ее жизнь не сходила с орбиты его жизни. Она была счастлива, потому что любила, и страдала из-за того, что так мало значила в его жизни. Так ей казалось… Вот отрывок из ее письма, из которого сразу становится ясно, как эта женщина умела любить: «Мой Альтерман, что мне делать с моей тоской по тебе? Что мне делать с моей любовью, которая становится все огромней с каждым часом, с каждой минутой? Она больше и сильнее меня. Помоги мне, мой Альтерман. Ведь мне суждено навсегда остаться на обочине твоей жизни. Никогда ты не будешь моим. Никогда мне не гладить твоих рубашек. А ведь для меня это было бы высшим счастьем. Мне ничего не надо в жизни, кроме твоей любви…» Рахель знала о существовании Цили. И сумела подавить в себе и боль, и ревность… Трагедия этих запутанных отношений имела достойный финал. 17 марта 1970 года Альтерман лег в больницу на операцию язвы желудка. После операции он не пришел в сознание. Рахель и Тирца не отходили от его постели. Вот что записал в своем дневнике Менахем Дорман: «19 марта. Я пришел в больницу довольно рано. В коридоре сидела Рахель, усталая, напряженная. Я молча сел рядом. Она спросила: – Ты в хороших отношениях с Цилей? – Ну, да, – признал я не без смущения. – Натан считал, что у него рак, – сказала Рахель. – Ложась в больницу, он просил меня передать кое-что Циле. Я хочу ее видеть. Не сегодня… Может быть, завтра… Скажи Циле, что она нужна мне… Ты ведь знаешь, я не могла ее ненавидеть. Никогда не сказала о ней дурного слова… Да и в чем она виновата? Любовь – это не преступление… Тирца – иной породы. Для нее сама мысль о том, что Натан мне изменяет – была невыносимой. Натан с трудом сумел убедить ее, что с этой женщиной у него все кончено. У Тирцы был нервный срыв, когда она узнала правду…» Покинув больницу, где уже царила особая атмосфера горестной печали, предшествующая обычно смерти близкого человека, Менахем Дорман поехал к Циле. Прямая, с сухими воспаленными глазами, с окаменевшим от горя лицом, она, выслушав его, направилась к машине, не сказав ни слова. Дорман запечатлел в дневнике встречу двух этих женщин у постели умирающего. Циля – в черном платье, еще молодая, изящная, полностью сохранившая повелительное свое обаяние… И Рахель, – пожилая уже дама, располневшая, небрежно одетая, с поблекшим лицом. – Даже если Натан выживет, я никогда не смогу рассказать ему о молчаливом этом поединке, по своему драматическому накалу превосходящем даже его творческое воображение, – решил Дорман. Натан Альтерман умер, не приходя в сознание, 28 марта 1970 года. В своем завещании он просил похоронить его без речей и почестей, «как простого еврея среди простых евреев». Четвертую часть своего имущества Альтерман завещал Циле Биндер. «Она пожертвовала для меня гораздо большим, – написал он, – но тут уж ничего не поделаешь…» Завещание Альтермана было исполнено в точности. Циля пережила поэта, но из-за всепоглощающей любви к нему так и не создала семьи, не имела детей. Тирца боготворила отца и не могла смириться с темными провалами в его жизни. Она никогда не переставала его любить, но к этой любви примешивалось чувство горечи, вызванное обманувшими ее ожидания иллюзиями. Жизнь Тирцы сложилась трагически. Она играла в театре, писала неплохие стихи, дважды была замужем, металась, остро переживала свою неприкаянность и беззащитность перед скверной бытия. Она испытывала страх перед жизнью, что не раз становилось причиной нервных стрессов. В один из таких моментов отец написал для неё прекрасное стихотворение «Песня стражи», положенное на музыку композитором Сашей Арговым. Впрочем, второе ее замужество оказалось удачным. Она стала матерью двоих чудесных детей, обрела и покой, и веру в себя. Через семь лет после смерти отца Тирца погибла. Возможно, покончила жизнь самоубийством… Библиография : иврит: 1. Н.Альтерман "Звёзды вовне" –книга стихов. Тель-Авив, ред.1995г. (12-е изд. 2008г.) 2. А.Балабан "Звёзды, которые остались вовне" – трактовка, формы и риторика. Тель-Авив, 1981г. 3. М.Дорман "Натан Альтерман. Главы из биографии". Тель-Авив, 1991г. 4. Д.Мирон "Четыре лица современной ивритской поэзии". Тель-Авив, 1962г. 5. Д.Мирон "От частности к главному". Тель-Авив, 1980г. русский: 1. Статья в Интернете Вл.Фромер «Поэзия как форма жизни. Натан Альтерман» 2. Лекция в Интернете З.Копельман о Натане Альтермане 3. Статья З.Копельман в Антологии ивритской поэзии 4. Сборник стихов Натана Альтермана «Серебряное блюдо» (Библиотека алии) А.Г.