Может показаться странным, но до сих пор царские отпрыски не побывали у великих пирамид, почти ежедневно в тихие, сладостно-меланхолические часы заката видя с крыши дворца их фиолетовые конусы на фоне оранжевого неба и пепельных дюн. До них было рукой подать, и потому посещение их откладывалось, а великий Анен, пытаясь расшевелить их школярски дремлющее воображение невероятными числами, произносил с таинственным придыханием имена древних властителей страны Кемет — Хуфу, Хафра, Менкаура, — погребенных в трех великих пирамидах, каждая из которых своим гигантизмом ставила в тупик обычное человеческое сознание — два миллиона триста тысяч известняковых блоков, и каждый весом до трех тонн, филигранно пригнанных друг к другу, поднимаются на высоту в восемьдесят шесть человек среднего роста, поставленных один на другого, пирамидой Хуфу. Пирамида Хафры хоть и на два человеческих роста ниже, но охраняется великим и страшным Горема-хетом, что означает «Гор на небосклоне»: Гор — это сам правитель Хафра, а небосклон — место, где Хафра в момент смерти слился с богом Солнца Амоном-Ра.

— О, шесеп-анх Хафра, живой образ Хафры, голова твоя слита с телом могучего царя пустыни — льва и крыльями орла, — раскачиваясь, вещал великий Анен, — лик твой, столь близкий нам всем, несет ужас северным народам, называющим тебя последней тайной мира сфинксом. О, Горемахет, достигающий высоты в десять человек среднего роста и длины — в тридцать три человека, растянувшихся на земле головой к ногам следующего. Только нос твой равен длине человека среднего роста.

И вот он — перед ними, вытесанный из единой гигантской, цельной скалы.

Широкоскулое, таинственно-плоское лицо самого Хафры несет странную улыбку, то ли обращенную внутрь, к своим мыслям, то ли несколько презрительную к окружающему внешнему миру.

Кобра, символ царской власти, приподнялась над лбом.

Праздничный плат спускается с головы на плечи.

Одичало огромный, стоит он над головокружительной — в несколько тысяч лет — бездной времени, у краешка которой замер малой нахохлившейся птицей великий Анен с птенцами гнезда царского, молодыми жрецами, слугами, — все известные лица царского двора в праздничных одеждах.

А вокруг море разливанное всякого люда.

Только теперь и отпрыски семьи наместника бога Амона-Ра замечают, что великий Анен тоже необычайно празднично одет, и драгоценные камни переливаются на его нагруднике. Да отпрыски и сами не успели заметить, как их, спящих на ходу, слуги облачили в праздничные одежды. К тому же интенсивность окружающей мистерии столь ослепительна и велика, что не только не замечаешь того, что рядом, а теряешь самого себя.

Свита царского двора, сановники и жрецы почтительно расступаются перед великим Аненом и его царственными учениками, поднимающимися к входу в пирамиду Хафры.

Где-то посредине пути останавливаются, ибо сам вид с высоты птичьего полета дрожащих в жарком мареве широко раскинувшихся пространств пустыни, моря, дельты заставляет замереть и прислушиться к биению собственного сердца, явно с трудом выдерживающего нагрузку ночи, вчерашнего и сегодняшнего дня. А ведь пирамида Хафры всей мощью своей высится над головами, и поднялись они всего-то на высоту девяти человек среднего роста.

— Взгляните на дом вечной жизни Менкаура, вспомните, что я вам читал из «Книги мертвых» о князе, приближенном к властителю Менкаура. Князь этот нашел главу книги в одном из храмов. Прочитал ее и перестал видеть, слышать, есть мясо и рыбу, приближаться к женщине, ибо только великие посвященные, подобно нашему повелителю, наместнику бога богов Амона-Ра на земле, могут спускаться в страну мертвых и выйти оттуда живыми, невредимыми, набравшимися божественной силы и мудрости.

Так говорит великий Анен, стараясь задержать выдох, чтобы затем долгим глубоким вдохом словно преобразиться на глазах — голос его снова обретает тот металлический пафос, которым он потрясал в ночи замерший безмолвным переходом между этим и тем миром храм Амона-Ра:

— В тот час, когда мы встречали рассвет на охоте в пустыне, наш повелитель, ваш отец, наместник Амона-Ра, сошел в тьму ночи, к великому хозяину этого спуска, у входа в который мы стоим, властителю древности Хафре, в подземный мир бога Озириса и великой матери Изиды. Не было у отца нашего ни лучников, ни колесниц, ни жрецов, ни охраны. Один, почти нагой, во спасение наше пребывал он во мраке вечной ночи в то время, когда над нами прошли день, ночь и ныне новый день. И в этот миг мы, самые близкие ему души, сходим к нему в дом вечной жизни Хафры, чтобы сила первых слов отца нашего после выхода из страны мертвых излилась мощью того и этого миров, подобно мирре и елею, на наши головы.

Охрана, вытянувшись по струнке, стоит у входа в темный, с редкими светильниками, идущий вниз коридор, куда ныряет великий Анен и отпрыски царской семьи за ним.

Ослепительное пекло разгорающегося дня отсекается, как ножом, краем входа, сухой мумизированной тьмой, наклонно втягивающей в себя.

Резок, внезапен, как падение в колодец, в обморок, переход от света и воздуха неохватных пространств, рева и гомона людских масс в узкий — подобный глотке, кишке, всасывающим или вбрасывающим в чрево, — мрак.