В слабеющих к рассвету сумерках Моисей склоняется над колодцем. Стоило, ох как стоило одолеть все ужасы этих дней и ночей, чтобы в этот прохладный час посреди мертвого безмолвия пустыни увидеть свой лик, отраженный в зеркале воды.

Это как обретение самого себя.

Глаза подобны ковшам, погружающимся в воды колодца, — только черпают они пространство, взвешивая его, расплескивая, освежаясь им, вливая в душу жизнь.

С сожалением прочитывает Моисей последние несколько слов, начертанных Яхмесом, за которыми обрывается не только схема, но и клочок папируса: ему следует привести себя в порядок у этого колодца, долить воду в бурдюки, после чего подняться на самую высокую точку вблизи колодца и там терпеливо ждать каравана, вероятнее всего еврейских купцов: только они осмеливаются идти по этой короткой дороге до Эцион-Гевера [7] и далее через великую пустыню, на северо-восток, в Двуречье, ибо грабители предпочитают нападать на караваны по дороге вдоль моря.

Моисей омывает тело, сбривает бороду, моет голову, которая чего только не касалась в эти дни и ночи.

Клочок папируса со схемой и записями Яхмеса, затисканный, замусоленный, прячет на груди, как талисман, воистину спасший ему жизнь.

День, ночь и еще день пролежит Моисей на высотке, несколько раз спустится к колодцу не столько для того, чтобы набрать воды, сколько для того, чтобы вновь и вновь вглядываться в свой облик, искренне удивляясь тому, что вот же, не изменился, не рассыпался, хотя вся отошедшая жизнь кажется грудой глины, песка и соломы, выброшенной из формы до обжига в кирпич, подобный, миллионам тех кирпичей, которые должны единым слиянием держать здание страны Кемет, называемой северными народами домом бога Птаха, И-ку-птах, Египтом.

Караван покажется к вечеру. Снимут поклажу, будут поить верблюдов, заливать воду в бурдюки, разожгут костер.

Уже в полной темноте Моисей спустится со своей высотки, прислушается к их речи. Говорят на еврейском языке, и Моисей понимает: они заметили его, но виду не подают, чтобы не смутить его подозрением. Да и ведут они себя совершенно иначе, чем египтяне да и хабиру в Гошене.

Здороваются с Моисеем, приблизившимся к костру, по-египетски, оглядывая его, безбородого, в одежде, несущей на себе остатки былой роскоши. Удивляются ему, довольно сносно говорящему на их языке.

Предлагают поесть горячего, выпить вина, рассказывают о том, что им устроили необычную по тщательности проверку в пограничной крепости Чеку, все только и говорили о том, что сбежал какой-то очень важный человек.

— Если он где-то в этих краях, ему нечего бояться, — говорит один из купцов, — это только кажется, что Египет вездесущ и беспределен.

— Вы не похожи на египтянина, — говорит другой купец, к которому остальные относятся с видимым почтением, вероятно глава каратана, — у вас ступня сильная и легкая на подъем. Ваши пастухами-овчарами.

— Не велика радость, — усмехнулся Моисей, — дело пастуха-овчара для египтян мерзкое.

— Мерари, — обращается кто-то из купцов к главному, — объясни незнакомцу, что деды и прадеды наши были пастухами.

— Редкое имя, — говорит Моисей.

— Так звали деда моего.

– Я был уверен, что ибрим, простите, евреи в Кемет рабы, а здесь, в северных пустынях, пастухи, но купцы для меня новость. Вы тоже везете пряности, ладан, бальзам?

— Почему тоже?! — удивлен Мерари.

— Мне рассказывали историю Йосефа. Потрясла меня до слез. Там купцы мидианские везут эти товары, а братья продают им Йосефа за двадцать серебреников.

— Мидианские купят, продадут да еще между делом очистят, — подает голос кто-то из невидимых во мгле купцов.

— Сынов нашего рода-племени называют не только евреями, но и сынами Израиля, и живут они не только в Гошене, кочуют в этих пустынях, но и местами осели севернее, — говорит Мерари.

— Это для меня ново.

— Но ведь отец Йосефа Иаков боролся с ангелом Божьим, потому и получил имя Израиль. А среди купцов мидианских достаточно таких, которые и разбоем не брезгуют да и связаны с шайками, потому не боятся идти наиболее кратким путем из Двуречья в Кемет, через Дотан или Шхем прямо на Газу. Эту же, через Сеир, называют дорогой смерти, зато нет грабителей, и мы ее освоили. А про отца Иакова Исаака слышали?

— Нет.

— И про деда его Авраама? — Мерари до крайности удивлен.

— Ну всё, Мерари сел на своего конька, — зевая, говорит кто-то в темноте, — хлебом не корми, подавай только байки.

— Человек искренне потрясен этим великим житием, а вам бы лишь брюхо набить да золото копить.

— Пошло-поехало. Сейчас он назовет нас сребролюбцами, у которых вместо сердца камень. Но нам же вставать до рассвета. До полудня предстоит трудный переход.

— А кто вам спать мешает? Вы же эту, как вы говорите, байку не раз уже слышали.

Тишина ночи таинственно помигивает звездами, печально вздыхают верблюды, кто-то из купцов негромко похрапывает, вполголоса длится беседа. Мерари и вправду устал. К изнурительной проверке в крепости Чеку и нелегкому переходу нежданно-негаданно добавилась эта ночная встреча с незнакомцем, в облике которого и поведении ощущается незаурядная личность, сильный ум, да к тому же велико душевное напряжение, когда рассказываешь об Аврааме. Потому речь Мерари медлительна и даже как-то бесцветна.