«Да нет, Рябошапко. Кончилось ваше время. И не ждите, таких, как вы, мы не позовем никогда».

«А ты-то тут при чем? — злобно взглянул на меня Рябошапко. — Думаешь, добился трех нашивок на рукав, так теперь начальником стал? Из грязи в князи выбился, да? Это про тебя, что ль, пишут в газете „верный слуга народа“?»

«Про меня. Ну и что?» — спокойно спросил я.

«А то. Слуга-то слугой, а за границу ведь не пускают? Визы не дают?.. Вот тебе и „слуга“».

Он торжествующе выплеснул еще одну рюмку в рот и закусил селедкой.

«Не дают, — подтвердил я. — Но что же из этого следует?»

«А то», — многозначительно кивнул Рябошапко.

«Успею еще и за границу наплаваться. Не все сразу делается».

Рябошапко тяжело засопел и закурил папиросу.

«Ну, ну, надейся, святая простота».

«Где же вы сейчас работаете?» — спросил я его.

Рябошапко раздраженно затушил папиросу.

«Нигде пока. Хотел в пароходство — не приняли. Там вроде тебя рассуждают. Но я и на лесоразработки не поеду, — вдруг погрозил он кому-то злобно пальцем. — Не поеду. Не дождетесь. Еще придете в ножки мне поклонитесь: пожалуйста, мол, на руководящую работу… У меня опыт… Я из-за принципов пострадал… — Он вдруг часто заморгал ресницами, и на глазах показались слезы. Он смахнул их пальцем и снова выпил рюмку водки. Потом помолчал и спросил: — Ну, а как, отца-то реабилитировали?»

«Нет пока. Но я жду».

«Жди, жди, — ехидно протянул Рябошапко. — Думаешь, им там, — он ткнул пальцем вверх, — только и заботы, что о твоем отце? Наплевать им на него. Он кем был? Рабочим? Ну, тем более. У них там теперь столько начальников больших ждут реабилитации, что не до простых смертных».

«Вам все мерещится прошлое, Рябошапко, да только теперь по-иному жизнь идет».

Рябошапко сидел и покорно кивал головой. И вдруг мне стало ясно, что он все равно ничего не поймет и до конца своих дней будет считать себя «пострадавшим за принципы», хотя на самом деле он был всегда подленьким, мелким, беспринципным человеком.

Я встал, расплатился за ужин и ушел из ресторана. Больше я его не встречал. Говорят, он уехал в другую область. Только, думаю я, не должны ему верить и там. Кончилось его время, кончилось навсегда.

Вскоре после этой встречи я получил документы о полной реабилитации отца. Указали и о том, что ссылка матери также была незаконной.

После двадцатого съезда КПСС я вступил в партию. Ну, дальше моя жизнь пошла по нормальному фарватеру: плавал, спокойно учился, получил диплом инженера-судоводителя, стал капитаном… Жаль только, с Наташей видеться редко приходится. Ох, редко. Но, видно, это участь всех моряков…

Я не заметил, сколько времени прошло с тех пор, как капитан Усачев начал свой рассказ. А сейчас было уже далеко за полночь. Давно уже умолкла музыка в городе, и все вокруг погрузилось в сон.

Временами в темноте балкона ярко вспыхивал огонек папироски, и тогда красноватым светом озарялось лицо Усачева, становились видны его прищуренные глаза, высокий лоб и треугольнички мелких морщинок, разбегавшихся от уголков глаз к вискам. Огонек папироски слабел, затем, словно падающая звезда, стремительно отлетал в сторону и пропадал. Проходило время, и красноватая точка опять проплывала вверх, вспыхивала ярким алым светом, и вновь из темноты выступало спокойное и сосредоточенное лицо капитана. Он курил, наслаждаясь покоем и тишиной и отдыхая от долгого рассказа.

Я смотрел на него и знал наверное, что нет, не буду я писать серию очерков о героике морской жизни. Я должен написать о жизни капитана Усачева, ничего не придумывая и не убавляя из услышанного в этот вечер. Так я и поступил.