Шрифт:
— Ну что ты!
— А тебя навещал кто-нибудь? — В ее вопросе сквозит явная заинтересованность.
— Ага. И ни за что не догадаешься, кто.
Ну? Валя пожимает плачами.
— Терешин! — восклицаю я. — Гришка Терешин! Он принес хлеб, консервы и водку.
— Водку? — удивленно поднимает брови Валя.
— Ну да, четвертиночку. Не понимаю, чего ему вздумалось. Ты же знаешь, мы с ним…
— Всех мальчишек взяли в армию, — перебивает Валя. — Только он и Журавлев остались. У Журавлева с глазами совсем плохо стало. Говорят, новые очки надо. А попробуй достань их сейчас…
— Ты их встречаешь?
— Кого?
— Журавлева и Терешина.
— Н-нет, давно не встречала. Девочки рассказывали.
Вечер светел и тих. От неоглядной дали зеленеющих мхов с редким и невысоким кустарничком тянет прохладой. Под ногами рассыпалась крупными горошинами зеленая еще клюква.
Я приношу доску, кладу ее меж двумя высокими и сухими кочками. Мы садимся рядышком, как сиживали раньше на скамейке возле домика, где жила Валя.
— Тебе идет военная форма, — говорит она.
— Как козлу ряса.
— Нет, правда. У тебя и лицо изменилось, стало мужественнее. А может, ты просто повзрослел.
— За два-то месяца!
— Бывает и за два месяца, — вздыхает Валя.
Я беру ее руку. Всегда чистые, белые, разве чуть испачканные чернилами, тонкие пальцы усеяны малюсенькими черными точечками.
— Что это?
— Веснушки, — улыбается она.
— Да ну тебя, я же серьезно спрашиваю.
— А серьезно — металл. Я ведь на заводе работаю, вторая неделя пошла.
— И что делаешь?
— Мины к твоим минометам. Учусь на токаря.
Не знаю, что отразилось на моем лице, но Валя рассмеялась. А я никак не могу представить себе, как она, тоненькая, хрупкая, стоит у станка и вытачивает корпуса мин.
— Это же очень тяжело.
— Сейчас всем тяжело, — просто говорит она. Мы долго молчим.
— Когда ты уходишь на фронт? — первой нарушает молчание Валя.
— Не знаю.
— Я приду тебя провожать. Только ты предупреди меня.
— Обязательно.
Тягучий металлический звук раздается за спиной и плывет над мхами.
— Мне пора, — говорю я, вставая. Валя безмолвно поднимается следом.
— Я боюсь за тебя, — она берет меня за руку.
— Ерунда. За меня нечего бояться. Меня не убьют. Потому не убьют, что я очень люблю тебя.
— И потому, что я тебя очень люблю. Очень…
После отбоя я засыпаю не сразу. Смутная вначале догадка постепенно зреет, обращаясь в уверенность. Я вижу Валину руку с белой, не тронутой загаром полоской кожи чуть выше запястья. Я не спросил, почему она пришла без часов, просто неловко было об этом спрашивать. Теперь я знаю — почему. У нее уже нет маленьких, с трехкопеечную монету, часиков, единственных на весь класс. Она знала, что я не приму от нее столь дорогого подарка и потому уговорила Гришу отнести мне хлеб и консервы. А версию о разгрузке американского парохода они разработали вместе. Четвертинку Терешин добавил уже от себя потому Валя и удивилась, когда я сказал ей об этом. Был бы я не военный, я бы сейчас вскочил, побежал к ней и стал выговаривать за этот неблагоразумный поступок. А почему неблагоразумный? Ведь это уже не просто. Ведь это уже как муж и жена…
Вперед, только вперед!
Пятого июля Совинформбюро сообщило о начале боев на Орловско-Курском и Белгородском направлениях. Пятого августа Орел и Белгород были освобождены от врага. Одновременно развертывались бои в Донбассе, в районе юго-западнее Ворошиловграда, где наши войска успешно отбивали атаки крупных сил пехоты и танков противника с большими для него потерями.
Замполит повеселел. У нас тоже поднялось настроение. А тут еще объявили маневры — учения всего полка, максимально приближенные к боевой обстановке.
Мы обладаем достаточным воображением, чтобы представить, как где-то там, за густой полосой леса, притаился «враг», и мы должны его выбить и уничтожить.
Мы роем окопы, спим на голой земле, едим кашу из походной кухни, и в вещмешках у нас настоящие «НЗ» — четыре больших сухаря, банка консервов, две пачки горохового концентрата, сахар. Съесть это можно только при самых чрезвычайных обстоятельствах. Пушкина эти обстоятельства волнуют больше всего.
Нашим расчетом командует сержант Климов. Я — заряжающий. При переходах при смене огневых позиций я таскаю двуногу-лафет и банник для чистки ствола миномета. Двунога кажется мне беспредельно тяжелой, а я никак не могу вспомнить, каков ее вес. Впрочем, это действительно не так уж важно.
На второй день маневров наш взвод оказывается «отрезанным» от основных частей и, в частности, от батальонной кухни. Взводному ничего лучшего не приходит в голову, как назначить меня поваром, придав мне в помощники Федю Котова. Нам вручают топор, ведра, пачек двадцать пшеничного концентрата, несколько банок тушенки, соль и говорят, чтоб ровно через три с половиной часа обед был готов.
Взвод уходит «бить врага», а мы с Федей остаемся на опушке леса, горестно размышляя, как поступить со всем этим добром.