– Я не смогу позаботиться о том, что ты запомнишь из этого, — сказала Зия. — Думаю, что не смогу.

Она обернулась, чтобы взглянуть на него впервые с той минуты, когда так страшно вскрикнула Брисеида, и Фаррелл увидел тревожную неуверенность и боязнь в ее обычно вызывающем сером взоре, увидел, что ее темно-медовая кожа лишилась упругости, приобретя оттенок едва зарубцевавшегося шрама. Рот Фаррелла наполнял запах ее усталости, прогорклый, саднящий и липкий, как дым от горящего мусора.

– Возможно, я даже не буду стараться заставить тебя забыть, — по крайности, голос ее оживал, обретая почти успокаивающую язвительность.

– Ты и сам вполне способен переиначить все это… — она обвела рукою крыльцо, Бена, разлетевшиеся книги и раскиданную мебель. — К утру все уже обратится в полузабытую дурацкую свару малознакомых людей, может быть, с добавлением небольшого землетрясения. Ты уже приступил, я вижу, как ты это делаешь.

Фаррелл начал было сердито протестовать, но она пошла прочь от него, сказав:

– Впрочем, неважно, делай, что хочешь. Мне нужно уложить Бена в постель.

Фаррелл помог ей вопреки ее воле. Слишком ослабевшая, чтобы командовать, она, в конце концов, позволила ему взвалить на себя большую часть Бенова веса — после того, как они уговорили Бена подняться по лестнице. Подъем сопровождался пением звучных скальдических стихов с отбиванием ритма по плечам Зии и Фаррелла. Стянув с Бена безнадежно изодранное одеяние викинга, Фаррелл оттащил эти тряпки вниз, к стиральной машине и ненадолго задержался в гостиной, приводя ее в божеский вид. Когда он вернулся, Зия протирала губкой грязные ссадины на теле Бена, выбирая из жестких волос обломки древесной коры. Бен впал в беспокойную дрему, все еще продолжая ритмически бормотать, глаза его оставались полуоткрытыми. Зия тоже напевала что-то — так тихо, что Фаррелл не столько слышал звук ее пения, сколько ощущал, как он отдается у него в глазных яблоках и в корнях волос. Я ни разу еще не подходил к их постели так близко.

– Я был там, когда она его вызвала, — сказал он. — Эйффи, Розанна, она вызвала его прямо из воздуха.

Зия мельком глянула на него и продолжала обмывать Бена. Фаррелл добавил:

– То, как вы знаете с ним друг друга, — я мало что понял, но забывать об этом не собираюсь. Не хочу забывать.

Зия сказала:

– У тебя в комнате лютня свалилась на пол. Ты бы сходил, посмотрел, цела ли она.

Тупые весноватые пальцы проплывали по телу Бена, как облачные тени.

– Да пошла она… С Беном все в порядке?

Идиотское резонерство вопроса заставило его сморщиться и сжаться в ожидании насмешки, но Зия, вновь подняв на него глаза, лишь слабо улыбнулась.

– Нет, — сказала она. — В порядке уже ни с кем ничего не будет. Тем не менее кофе выпить было бы очень неплохо.

Лютня осталась цела, хоть на ней и лопнули две струны. Он отнес Зие кофе и посидел на своей кровати, заменяя струны и слушая, как Зия напевает над Беном в их комнате на другом конце дома. Теперь, когда он ушел, Зия пела более внятно, и Фаррелл мог с уверенностью сказать, что пела она не по-английски и не на том, отзывающемся ветром языке. Мелодия, сухая и неуловимая, казалась слишком чужеродной, чтобы расположить к себе слушателя, но Фаррелл вслушивался в нее, пока она не стала растворяться в нем нота за нотой, как растворяются в крови ныряльщика пузырьки азота. Он заснул, испытывая желание научиться играть ее на лютне, но желание это оказалось неисполнимым.

– Ушел еще до того, как я встал, — рассказывал Фаррелл. — Первое, что я сделал, проснувшись: даже не оделся, пошел его проведать, а он, видите ли, давным-давно ушел. Зия сказала, что он позавтракал, раздавил в саду несколько улиток и отправился в кампус. Типичный день рядового труженика.

– А что она еще сказала? — Джулия сидела за рабочим столом, прилежно трудясь над рисунком, изображающим пораженную какой-то болезнью сетчатку. Не услышав ответа, она подняла глаза и, чтобы привлечь его внимание, помахала бамбуковым пером. — Джо, ради Бога, о чем вы с ней говорили? Только не пытайся меня убедить, что вы просто-напросто поделили газету и обменялись мнениями о том, какую чушь показывают нынче по телевизору, я все равно не поверю.

– Она телевизор не смотрит, — Фаррелл поливал цветы, по обыкновению слишком щедро. Теперь он застрял в дверях мастерской, притворясь, будто разглядывает растущий в кашпо паучник. — Я ей кучу вопросов задал, Джевел. Только что из кожи не вылез. Я спросил, как она могла отпустить его на работу в таком растерзанном виде и что вообще за чертовщина творится с ним и с этой его второй личностью, с Эгилем Эйвиндссоном? А она посмотрела на меня и спрашивает, как я насчет того, чтобы отведать очень симпатичного апельсинового сока, а я говорю, ладно, а кто такой Никлас Боннер, вы с этим милягой в школе, что ли, вместе учились, где это было? А она в ответ налила мне соку. Так оно и шло. Кстати, вон то большое растение, яшмовое, по-моему, гибнет.

– Нет, просто дуется. Я его выставила из спальни, так оно все не может меня простить, — она повернулась обратно к рисунку и, вглядевшись в него, сердито покачала головой, продолжая, однако, разговаривать с Фарреллом. — Похоже вы с ней за одну ночь поменялись ролями, а? Теперь ты донимаешь ее въедливыми вопросами, а она притворяется, будто не слышит. Очень странно.

– Выглядит она паршиво, — сказал Фаррелл. — Не знаю, что там на самом деле произошло между ней, Эйффи и этим младенцем с новогодней открытки, но страху они на нее нагнали порядочного.