– полные копии взрослых, в камзолах и накидках — и даже самые маленькие тараторили на языке Лиги с присущей старшим беглостью, только их речь звучала естественнее. Фаррелл узнал, что они принадлежат к трем семействам, населяющим Сторисенд, двое даже родились в замке. Девочки, как того требовал обычай, прислуживали королеве Леноре в качестве фрейлин, а мальчики в зависимости от возраста состояли в пажах или в оруженосцах. Все их разговоры вращались вокруг реалий Лиги, описывали ль они турнир «в прекрасной северной земле, что зовется Брокелианда» (Фаррелл решил, что речь идет о Сиэтле) или взволнованно спорили о том, как поделить на всех липкие, укутанные в сахарную вату сладости. И тем не менее, когда Фаррелл поинтересовался ходят ли они в школу, дети, не испытывая никаких затруднений, перешли на стандартный калифорнийский английский и принялись болтать об оценках и стычках на переменах с такой же увлеченностью, с какой только что обсуждали, кто выше кого должен сидеть на королевском пиру. У Фаррелла от всего этого слегка закружилась голова, как будто он провалился в воздушную яму.

Он перешел в буфетную и едва успел распробовать густой пикантно пряный мясной соус, обладавший замедленным действием, но вполне способный оставить от зубов одни головешки, как к нему обратилась крупная, улыбчивая женщина с лицом сладким и напудренным, точно зефир. Ее украшала достававшая до полу черная отороченная мехом мантия с длинными рукавами, высокий, покачивающийся головной убор из проволочек и вуалей и золотой пояс с доброй дюжиной ключей на кольце, лязкавших, когда она двигалась, точно ножи.

– Сэр музыкант, ваше место средь ваших собратьев, — тоном веселого укора сказала она. — Музыкантам должно играть, пока их лорды обедают, дабы усладить желудки оных лордов радостными напевами, отступление же от такого порядка суть анархия и скандал.

Она слабо хлопнула Фаррелла по предплечью и вручила ему пряник, выпеченный в виде лебедя с короной на голове.

– Леди, мои сотоварищи также вкушают пищу, — ответил он, указав на музыкантов из «Василиска», деревянные подносы которых были нагружены не меньше, чем у него. С другого конца комнаты ронин Бенкеи, японец-ученик Джона Эрне, серьезно поклонился ему, а Ловита Берд помахала куском заливного угря. Улыбчивая женщина произнесла:

– Так вы, стало быть, спутник леди Мурасаки, рыцарь Призраков и Теней. А я прозываюсь Дженит из Картерхаф, хозяйка Сторисенда.

Фаррелл, которому часто приходилось певать шотландскую балладу о девушке, спасшей душу и тело возлюбленного из-под власти Царицы Эльфов, против собственной воли сделал большие глаза. Женщина, видимо, ничуть не обиженная, рассмеялась.

– А, вам она представлялась совсем иной? Ну что же, я лишь недавно обратилась в леди Дженит, на Празднестве в честь Дня Рождения Короля я была еще Дрейей, принцессой Татарии, мятежной наездницей, без жалости поражающей всякого, кто покусится на ее твердыню в горах.

Теперь Фаррелл припомнил ее — пронзительно выкрикивавшее что-то привидение в красном парике и раззолоченных кожаных латах, даже во время танца не выпускавшее из рук двух копий.

– Только она мне наскучила, — продолжала леди Дженит. — Что ни говорите, а вечных разбойников никто по-настоящему не любит да и уклад их жизни, в конце концов, попросту скучен. Так что я упаковала Дрейю со всеми ее причиндалами — оружием, доспехами, сварливыми божками, со всеми ее амулетами и бесконечными семейными преданиями — и продала Маргрит фон дер Фогельвейде, которой до того опротивело состоять при герцоге Манфреде в опереточных герцогинях, что она готова была ухватиться за первую попавшуюся дрянь. И вот, прошу любить — скромная, но пылкая Дженит из Картерхаф, бросившая ради своей любви вызов Эльфийскому Царству — она, к тому же, и одевается гораздо лучше, чем бедная Дрейя.

Дама присела перед Фарреллом в глубоком и неожиданно изящном реверансе и, подмигнув, распрямилась.

– Выходит, у вас это дозволено? — медленно спросил Фаррелл. — Взять да и перестать быть тем, кто вы есть в Лиге, и стать отныне кем-то иным? И вы вправе продавать ваши роли, торговать ими?

Он ощущал себя сбитым с толку, почти обиженным.

– Наших персонажей, — поправила его леди Дженит. — Мы еще называем их личностными отпечатками. О да, разумеется, мы меняем и изменяем их, и отправляем в отставку по собственной прихоти и без всяких препон, следует только зарегистрировать перемену в Геральдической Палате, — пока продолжался разговор, ее сахаристо-белое лицо становилось влажно-розовым. — А иначе, готова ручаться, все обратилось бы в нестерпимую скуку. Как, остаться навеки прикованной все к той же истертой личине, довольствоваться одним притязанием, единственным покроем одежд, одним-единственным мужем все с тем же бессменным носом? О нет, мой добрый музыкант, мы живем, быть может, и в Средних Веках, но однако же все еще в Калифорнии.

Сиамский котенок, весь вечер бесстрашно бродивший по комнатам, устремился к ним на негнущихся лапках, желая проникнуть в чудесные тайны влачившегося по полу подола леди Дженит. Она подхватила его (котенок яростно забарабанил ее по подбородоку) и сказала Фарреллу:

– Представляю вам сэра Мордреда, названного так, потому что он злющий, злющий, злющий! — последние слова наполовину заглушила шерстка котенка.

Фаррелл спросил:

– И часто это случается? Я хочу сказать, люди у вас то и дело примеряют на себя новые роли?

Леди Дженит рассмеялась котенку в живот — котенок, словно завзятый боксер, молотил ее по ушам.

– О нет, напротив, это далеко не общее правило. У нас немало людей вроде леди Хризеиды и лорда Гарта, чьи личности не изменяются ни на йоту от одного Турнира Святого Кита до другого, разве что обогащаются, становясь все более достоверными. Но для тех из нас, кто отличается меньшим постоянством, истинное наслаждение кроется в том, чтобы по собственному выбору обращаться в иного человека — в той мере и на тот срок, на какой нам этого хочется. Прежде чем стать Дрейей, я была Люцией ла Сирена, пылкой девой древней Кастильи, а назавтра могу оказаться девицей Мэриан из Шервудского Леса или Мелюзиной, Дамой-Драконом, и никто на меня за это коситься не станет. Сквайр Танкред, Джеффри, граф Восточной Марки, прекратите вы, наконец?