— Сказать по правде, не работаю. Живу. Слежу за штуцерами, понимаешь? Чтоб снова не рвануло. Хотел уволиться сначала. Нет, не могу. Покоя, сна лишился. Нет. Слежу. Не понимаешь?

— Понимаю.

— Вот такие дела.

— Ошибка, подтасовка исключается. Труп был, конечно, изуродован ужасно, не труп, верней сказать — останки, но это были останки Грамова, несомненно. Я ведь знал его лично, очень хорошо знал, — порядка двух десятков лет работали бок о бок. — Директор НПО «Химбиофизика» печально качнул головой и двинул по столу в сторону Турецкого пачку сигарет, угощая. — Ах, какая трагедия! Три месяца уже прошло, а все свербит в душе: как будто бы вчера…

— Насколько тщательно проводилось расследование? Как вы считаете?

— Расследование? Не то слово! Все НПО трясли два месяца, да что я говорю! Во-первых, гибель человека: уголовное дело заводится автоматически, как вы понимаете. Во-вторых, пожар. Да какой пожар! Три лаборатории выгорели. Материальных ценностей уничтожено было, по самым скромным подсчетам, тысяч на сто долларов, — у нас ведь большей частью оборудование импортное. Это значит, материально-техническая и финансовая комиссии из Управления и из Минздрава трясли нас месяц, как осину… Далее: злостные нарушения техники и противопожарной безопасности. Надзор пожарный вот, в июле, вообще нас закрывал на две недели. Что еще? Гражданская наша замечательная оборона. Есть она? Есть. Но, как вы знаете, она есть везде и нигде не сработала. Спитак помните? А Чернобыль?

— Ну хорошо. Расследование было. На уровне, как вы сказали. А выводы?

— Завотделением, замдиректора по административно-хозяйственной части и еще четырех человек сняли. Замдир пока что под судом и, говорят, получит пару лет условно. Главбух слетел, конечно, как бывает, — заодно. Вообще, нас в августе едва не расформировали. Я лично отбивался. Отбился. Еле-еле.

— Меня интересует только Грамов.

— Что? Что, может быть, он уцелел? По-прежнему вас это мучит? Выкиньте это из головы. Его, объятого огнем, видали все, кто там был. Не менее десятка человек. Ожоги получили многие, Ерохин например.

— Да, знаю. С ним я уже беседовал.

— Вот. Видите. И что? Вы полагаете, что сильно обожженный человек смог убежать, да так, что никто не видел? Без одежды?

— Почему без одежды? С чего вы взяли? Одежда ведь, я думаю, сгорела напрочь. И вы не можете сказать, в одежде он ушел иль без одежды?

— Да нет, могу! Одежда вся сгорела, да не совсем. Часы, браслет, заклепки, авторучка, молния — металл, вам неясно? Потом, опять я повторяю вам, — останки! Предположив, что сильно обожженный человек разделся и ушел никем не замеченный, вы обязаны, кроме того, предположить, что кто-то еще, неясно кто, опять же незамеченный, прошел сквозь строй людей, надел одежду Грамова и в ней сгорел. Не кажется ли вам, что эта версия чуть-чуть того. Нет?

— Да кажется, конечно.

— Не знаю — что вы от меня хотите? Ведь было ж дело! Уголовное дело! Экспертиза! Все документы есть. У вас там, в МУРе, в Прокуратуре, не знаю где, тут вам видней. В архиве дело поднимите, прочитайте. Вопросы будут, я постараюсь осветить.

— Спасибо. Да, вы правы. Однако, если вы позволите, я отниму у вас еще пяток минут. Спрошу лишь то, что в вашей компетенции. Чем занимался Грамов? Над чем работал?

— Тут не ответишь в двух словах. Тут много тонкостей, нюансов.

— Ну, все же. По-простецки. Как в годовом отчете. В три строки.

— Он занимался модификациями сложных полиграфов.

— Полиграф? — удивился Турецкий. — Да это ж то, что называется в народе «детектор лжи». Не так ли?

— Точно так. Вы абсолютно правы.

— Но вы же… — Турецкий не мог подобрать нужное слово. — Вы ж организация Минздрава. Зачем же вам детектор лжи? Не понимаю.

— Да что ж тут понимать-то? — удивился в свою очередь директор. — Прочесть самодиагноз. И шире — организм сканировать. Ведь это ж лучше, проще, чем рентген, чем томография.

— Я ничего не понимаю.

— Да что же проще-то! Допустим, вот приходит к нам больной. И жалуется — живот болит. Осмотр, анализы, ведь так?

— Так.

— Конечно, так. А сам больной, точнее подсознание его, прекрасно знает, что с ним. Рак желудка. Но мозг его не допускает эту мысль в сознание, щадит его. Больной не заинтересован, понимаете, в постановке такого диагноза. Он начинает подсознательно «косить». Вот здесь болит? Да нет, не очень вроде. Ему так кажется. Он искренен. Он сам себя обманывает. И — заодно — врача. Когда болеть-то начало? Да вот — недели три назад. А на самом-то деле уже полгода, как беспокоит. Конечно, всю эту информацию можно вытянуть из больного с помощью гипноза. Но далеко не всякий врач способен гипнотизировать, да это и не очень этично. Я девушку, положим, с глазу на глаз загипнотизирую… хе-хе… — директор столь забавно шевельнул в воздухе пальцами, что Турецкий, не выдержав, рассмеялся. — А вот смеетесь вы напрасно. Такое сплошь да рядом. К сожаленью. Ну-с, далее. А вот у вас детектор лжи. Прибор. Ко лбу четыре датчика, положим, и к рукам. Контакты. Врач побеседовал, задал стандартные вопросы. Компьютер просчитал, что выдал полиграф. И вот готов диагноз. Теперь поняли?

— Как будто.

— И что забавнее всего, что этот так называемый самодиагноз бывает верным в девяноста случаях из ста. Как вскрытие показывает. Никто не знает лучше самого больного, чем тот болеет, — о как!

— И этим вот и занимался Грамов?

— Занимался, — директор передразнил Турецкого язвительно. — Он этим жил. Он это изобрел. Он это доказал. Проверил. Вылечил десятки, сотни, тысячи людей.

— Так он лечил?

— Нет. Сам он не лечил. Но ведь диагноз точный, вовремя поставленный, — едва ль не половина дела, вы не согласны?