Кто-то поскребся о покрышку шатра. Ксар отставил кувшин, положил ладонь на рукоять акинака.

– Это я – произнес знакомый голос, и в тесную щель протиснулся воин конвоя. Он опустился на колени, подал Ксару наколотый на кинжал кусок козлятины и повалился на бок. По тому, как он разлегся рядом со старейшиной, смело подтянул к себе кувшин и, проливая вино на бороду, отпил из него, было видно – человек этот близкий Ксару.

– Цхе-е! – утираясь полой кафтана, выдохнул воин. – Только у тебя и вольешь в пузо доброго винца. С царского стола небось ?

– Ничего, скоро и сам будешь его иметь вволю. И не только его. Потерпи, – заверил Ксар, обгладывая кость. – Говоришь, наша стрела долетела ударив в цель?

Воин хмыкнул и снова прильнул к кувшину.

– А глубоко ли всадилась, источает ли яд – трудясь над костью, игриво допытывался Ксар.

– Я не промахиваюсь.

– Знаю! – Ксар подмигнул. – Видел, как смахнул с коня царевича Ольдоя, верная у тебя рука, страшная… Значит, долетела. Что же, можно жечь поминальный костер по белоголовому. Он портил мне кровь и мысли.

Воин не отрывался от кувшина. Закрыв глаза и задрав вверх бороду, лил в заросший рот темную струйку. В горле его, бугря кожу, двигался кадык, и воин довольно мычал. Наконец отставил пустой кувшин.

– Можно зажечь, – отдышавшись, заверил он. – Я видел браслет на руке этой гордячки, чтоб ее…

– Но-о! – Ксар замахнулся, но тут же опустил кулак.

Воин усмехнулся.

– Я погубил свою душу, раскопав священную обитель Отсутствующих, пачкался в крови и навозе, а ты на меня…

Ксар примирительно улыбнулся, легонько толкнул в плечо.

– Ладно брат. – Снова толкнул воина. – Слова забудь, а кровь кое-чью пролить надо – помни. Быть тебе старейшиной над царской конницей. Вместо Скила. Он на очереди за белоголовым. Туда. Думаю я, что Агай уже пустил Лога по тропе теней… Где браслет из гробницы?

Ксар взял у воина змеевитый браслет, повертел у светильника. Холодно посверкивали из него глаза-изумруды. Он спрятал браслет, молча догрыз кость, вытер руки сначала о штаны, потом о голову. Воин взял свой кинжал, всунул в ножны.

– Буду у костра, – сказал он. – Спи, с утра в путь, а там… Кто знает, что там?

Раздвинул плечом узкую щель входа, понюхал наружный воздух.

– А почему, – он повернул голову к старейшине, – почему ты не хочешь, чтобы персиды прошли сюда землей тавров? Пусть пройдут и ударят. Ты отведешь свои тысячи в сторону и поглядывай. Агай если и победит, то истреплет войско, а это нам на руку. Долго ли еще терпеть их главенство. Мы такие же скифы, как и они, а обходятся с нами хуже, чем с данниками. Ну, победит Дарий – чего ж! Обнимись с ним.

Ксар испуганно приподнялся, схватил воина за полу кафтана, рывком отдернул от входа.

– Съешь свой язык, ты, вскормленный сукой! – зашипел он, стоя на коленях над упавшим на спину воином. – Совсем стал болтлив! Заколоть бы тебя, как теленка. Запомни мои слова и сохрани их в себе, как в могильнике. Скифия должна принадлежать мне и никому другому. Помоги я Дарию разбить Агая, он посадит меня на трон, верно. Но кто я буду? Собакой, давящей зайцев для барса? Тысячи свои в стороны уводить не буду, первыми пошлю в сечу, сам поведу и пропаду. Ты так хочешь? Нет? Так вот, надо сделать все, чтобы персиды не пошли на Скифию. Мы сами уберем Агая и всех его приспешников. Это они посеяли рознь в народе! Укрепим военный союз племен, потом пусть идет к нам Дарий. Мы сами придем к нему, – а там в Египет, а там трепещите Афины! Я уведу вас в этот поход, и весь мир упадет в мои руки.

– И Ола? – нагловато спросил воин. Он уже поднялся на колени, и теперь их глаза были на одном уровне.

– И Ола! – твердо ответил Ксар.

– А мне что достанется?

– Ты уже слышал.

– Я рад, и я ухожу.

Воин приложил палец к губам, отвернулся, выполз из шатра. Ксар еще постоял на коленях, вслушиваясь в ночь, потом рухнул на потник, положил на грудь обнаженный меч и, глядя на слабый огонек светильника, затих. Он так и уснул – не прикрыв век, стиснув в крупнокостном кулаке рукоять акинака. В полутьме тускло отсвечивали спящие глаза, нижняя губа отвалилась, выказав белокрепкий ряд зубов.

Небо чуть тронула робкая просинь, которая все выцветала, пока не задернулась напрочь голубым, с розовым по краю подолом. Костры не горели, лишь над некоторыми еще поднимались ознобные струйки дыма, распространяя в утреннем воздухе горьковатый запах тлеющего помета. На воинах, спящих вокруг черных кострищ, лежала роса. Она обусила их бороды, притушила блеск серебряных окладов на кожаных горитах, слезками висла с бронзовых наконечников стрел. Чуть поодаль, опершись подбородком на короткое копье, каменным истуканом стыл дозорный. Раскосые глаза его, стерегущие рассветную даль, не выражали ничего, а на широком лице лежала печаль, присущая только кочевникам – спокойная, как степь, глубокая, как небо над степью.