Мы с Явою лукаво переглядываемся и тянем во всё горло:

И так нам весело, что мы даже падаем. Но Галина Сидоровна ничего не слышит и не видит — поёт, заливается… Прощай, Киев! Прощай, старшина Паляничко!

…Безлюдный плес в плавнях. На песчаном островке за кустом ивняка сидит Бурмило в широченных смешных трусах, похожих на женские. На ногах у него ласты. Во рту трубка акваланга, к лицу он подгоняет маску. Фыркает, как кит, — нос мешает. Сквозь стекло маски заглядывает Бурмило в брошюру, которую держит в руках, — сверяется с с инструкцией. Рядом — одетый Кныш. Вот Бурмило отложил брошюру. Пошел к воде, цепляясь за землю ластами и спотыкаясь. Шлёп — упал. Поднялся. Не выпуская изо рта трубки, что-то гудит, наверно, ругается.

Зашел в воду. Ныряет. Над водой мгновение дрыгаются худые волосатые ноги в ластах, потом исчезают. Нет Бурмилы, только рябь по воде пошла.

Кныш внимательно смотрит на воду. Секунда, две, три…

Но вот появились на воде пузыри, пузыри, пузыри… Р-раз! — вынырнула Бурмилова голова. Лихорадочно срывает Бурмило маску, трубку. Отфыркивается, отплёвывается. Тяжело дыша, вылезает из воды.

— Фу… Фу… Тьфу!… Тьфу! Чуть не утонул. Фу-у-у! Нельзя мне еще на глубину идти. Опасно. Потренироваться сперва хорошенько надо. Ведь там метров шесть, а то и все восемь будет.

— Конечно, конечно… Потренируйся. А как же! — успокаивал его Кныш. — Но у тебя хорошо получается. Дело пойдет! Если бы я так мог…

— Да, нелегкая, оказывается, эта штука. Здоровье как у быка надо, — набивает себе цену Бурмило.

Зато потом…Потом ты мне сапоги целовать будешь. Жизнь, как в раю будет. — Кныш щелкает по шее и гогочет, Бурмило гогочет в ответ.

И не знают Кныш с Бурмило, что мы с Явою всё-всё это видим и слышим. Мы притаились в камышах на другой стороне плеса и наблюдаем. По очереди мы передаем друг другу старый полевой бинокль моего отца. Хотя бинокль и слепой на один глаз, а в другом стеклышки поцарапаны и бельмоваты от времени (папа еще в войну, когда он был маленьким, подарил его офицер-фронтовик) но всё же это бинокль, шестикратный, и в шесть раз приближает объект наблюдения.

Нам повезло: на следующий день после приезда из Киева мы «взяли след» — выследили, как Бурмило и Кныш подались в плавни, украдкой за ними на плоскодонке.

И вот наблюдаем.

— Слушай, — шепчет Ява. — А может, они за тем ружьем стендовым ружьём, что тогда Папуша утопил?

Я неуверенно пожимаю плечами, не отрывая бинокля от глаз (сейчас моя очередь). И вспоминаю о стендовом охотничьем ружье.

Правду говорят — охотничий тут рай, в наших плавнях. Плавни у нас знаменитые. Начинаются от нашего села, на много-много километров тянутся они на юг. Как зайдешь, куда взгляд не кинь — всюду плавни от края и до края. Плесы граничат с топью, покрытой кочками, с островками, поросшими осокорями и вербами. Но в основном плавни — это камыши, камыши высоченные, трехметровые, непролазные камыши. В этих камышах люди прорезали так называемые стружки — узкие извилистые коридоры чистой воды, по которым можно проехать на лодке. Заблудиться в этих стружках — раз плюнуть.

Недаром во время войны плавни наши были партизанским краем. Сотни партизан скрывались тут, и немцы ничего не могли с ними сделать.

А дичи в плавнях — как мошкары, даже темно. И кряквы, и чирята, и лысухи, и бекасы, и дикие гуси… Чего только нет.

Представляю, сколько охотников понаедет этим летом в августе на открытие охоты «по перу». И эти, конечно, приедут, киевские, что всегда приезжают.

Тот долговязый черненький Олесь, у которого собственная «Волга». И лисоподобный, как называет его дед Варава, Гонобель — остроносенький, мелкозубый, с большими ушами, в очках — правда похожий чем-то на лисичку. И приземистый, круглолицый немолодой уже Папуша. И дородный лысый Бубченко.

Все они кандидаты каких-то наук. Что такое «кандидат», мы хорошо знаем. Явина мать была кандидатом в депутаты районного совета. Её биография с фотографией висела на стене нашей школы. Но это было недолго. Прошли выборы, и Явина мать стала депутатом. А эти третий год приезжают, и всё еще кандидаты.

— Что-то долго их не выбирают, — говорил Ява. — Наверно, не очень способные к науке. Как мы с тобой.

— Наверно, — соглашаюсь я.

Вот и в этот раз, уверен, приедут киевские кандидаты. И, естественно, снова остановятся они у деда Варавы. Они знают, у кого останавливаются. И с вечера по давней охотничьей традиции будут пить водку; рассказывать разные охотничьи истории и петь песни, подтрунивать друг над другом. А дед разбудит их еще до рассвета, и они повскакивают — заспанные и будто больные. Торопливо собирая свой охотничий инвентарь, будут морщиться от головной боли, трястись от от утренней прохлады и стонать. А Бубченко вообще не захочет вставать. Накрыв лицо шляпой, он хрипло будет бурчать из-под неё сонным голосом:

— Ложитесь! Что вы повскакивали! Ночь на дворе. Не успели уложиться — и уже… Идиоты… Хр-р-у, — и сразу начнет храпеть.

Они долго будут его расталкивать, он будет брыкаться, говорить: «Идите, я вас догоню», — наконец ругнется нехорошим словом и встанет. И двинутся они в плавни. Дед на долбленке, они на плоскодонках. Дед только и делает, что стоит и ждет их. Потому что они не едут, а зигзагами петляют по воде: с левого борта гребнут — лодка направо плывет, с правого борта гребнут — налево плывет, и так всё время. Дедова же долбленка — как по струнке идет. Ох и долбленка у деды Варавы! Лёгкая, как перо, летит по воде, как птица, как эти новые корабли на подводных крыльях. Но усидеть на ней, кроме деда, мало кто мог. Очень опрокидистая была долбленка. Плывешь на ней, словно по проволоке идешь, — всё время балансировать надо.