— Нет никакого лечения. За что мне это, мама? — Таня подняла глаза полные слез.

Глеб, не обращая ни малейшего внимания на разговаривающих женщин, продолжал возиться с мячиком, совершая раз за разом одно и то же повторяющееся действие. Мячик был не просто любимой, а единственной игрушкой Глеба. Любящие родители заваливали его и другими игрушками, но он все отвергал, привыкнув только к игре с мячиком.

Таня помнит, как ее впервые поразит этот странный, отрешенный расфокусированный взгляд ее ребенка. Он не сможет привыкнуть даже к лицу матери. Меняющаяся мимика, разные улыбки на ее лице, выражение изумления и печали, радости и умиления — все это покажется ему бесконечно разнообразным, и каждая новая эмоция, отраженная на лице матери, будет восприниматься им как совершенно новое лицо незнакомого человека.

Этот бесконечный калейдоскоп его раздражал, он не понимал, что вокруг него происходит, терял ориентацию во времени и пространстве и не мог выделить главное в ворохе мелочей, чтобы потом по этим ключевым моментам узнать уже знакомое… Он не мог даже запомнить, как выглядит мама. Ее лицо, голос, улыбка, аромат духов и тела, движение ее рук, тепло коленей не синтезировались для него в единое целое, он все это воспринимал как самостоятельные движущиеся предметы… Долгое время каждое новое общение с мамой было для Глеба словно знакомство с совершенно новым, чужим человекам. В итоге он интуитивно отталкивал ее от себя, как и всякий непонятный раздражитель.

Информации в мире живых людей было для него много. Чересчур много. Особенно много было в этом мире эмоций.

Он не мог приспособиться к тому, что люди вокруг него то плачут, то смеются, он не сопереживал этому смеху и плачу. Он никак не мог приспособиться к людскому миру общения, к тому, что люди вокруг него говорили с совершенно разной интонацией — доброжелательно, нежно, жестко, агрессивно, настойчиво, растроганно, печально, грозно. Он интуитивно дистанцировался от этого непонятного мира разнообразных громких звуков.

Все слишком шумное, яркое, крикливое раздражало его. Его тянуло туда, где тишина и покой. Гораздо комофортнее мира живых людей для Глеба стал мир предметов. Он мог часами, словно зачарованный, играть в разноцветные детские кубики, выкладывая из них только ему одному понятные лабиринты.

Глядя на это, его родным невольно в голову приходила легенда о принце Кае, которому в сердце попал осколок зеркала Снежной Королевы, и все его чувства превратились в лед. И Кай, живущий в ледяном дворце Снежной Королевы, мог часами, в полном одиночестве играть в калейдоскоп и созерцание узоров, собранных из разноцветных льдинок. И если бы не Герда, сумевшая растопить ледяное сердце Кая своими горячими слезами, никогда бы этот «Принц печали» не оттаял от своего аутизма… чем не аутизм был у Кая?

Но рядом с маленьким Глебом не было Герды, сколько бы ни старались его мама и бабушка ее заменить. Когда Глеб подрос до такой степени, что его уже не страшно было отпускать ползать по полу, целыми часами наблюдалась одна и та же картина. Он ловил разноцветный резиновый мячик, прислонялся к нему щекой, а затем, перепуганный его холодом, внезапно выпускал из рук. Мячик откатывался на несколько шагов, Глеб полз к нему, и все начиналось сначала. Эта странная «игра» длилась часами. В полном молчании.

Глядя на своих близких, он как бы проникал своим расфокусированным взглядом сквозь них, словно луч рентгена. Его близким даже одно время казалось, что Глеб ничего не видит в упор. Но он не был слепым, просто у него была особенная психика. Он не радовался приближению к нему матери и никак не реагировал на ее уход. Он никогда ей не улыбался ответной улыбкой. Никогда не просился на руки, а когда его брали, то либо покорно замирал, словно дикий зверек, пойманный человеком и ждущий, когда же его отпустят на волю, либо начинал отчаянно вырываться, озираясь вокруг себя этим странным глубоким пугающим взглядом, обращенным внутрь себя самого. Кто-то из врачей придумал, что именно такой, отрешенный, спокойный и глубокий взгляд присущ принцам. И врачи, к которым обратилась обеспокоенная Таня Дьяченко, так и сказали:

— Эту болезнь называют «синдром принца». По-научному — аутизм. Не самый тяжелый недуг, но есть опасность. Вы же понимаете, что если ребенок так и не начнет вовремя говорить, то затем он будет отставать в своем развитии?

Еще бы! Речь есть только у человека. Животные для взаимодействия используют язык символов, сигналов. И только у «царя природы» есть параллельный мир — слов. Только у человека есть мышление, основанное на речи.

— Вы же понимаете, — продолжали врачи, — что человек без речи остается в своем развитии животным? И если время упущено — потом уже не догонишь…

Но как же разговорить маленького Глеба?

О том, можно ли превратить «синдром принца» в гениальность, написаны тома диссертаций. Снят художественный фильм «Человек дождя». Но в психологической науке по-прежнему многое остается неясным. Набрана огромная эмпирическая база данных — начиная от зарубежных ученых Аспергера и Каннера (они-то и придумали эту детскую болезнь по аналогии с Каем из сказки о Снежной Королеве называть «синдром принца») и заканчивая российскими учеными Б. Зейгарник, Р. Лурией, М. Коркиной, Н. Михайловой, В. Башиной, М. Либлинг, О. Никольской…