Отец и мать пилили во дворе дрова. Мать увидела бледное лицо Ванюшки, часы и все поняла. Тихо вскрикнула: порезала пилой руку. Отец побежал в дом, принес флакон с одеколоном, залил рану, бережно перевязал.

— Неужто разбил, сатаненок? — закричала мать.

— Ты это зря кричишь, Маруся, — остановил ее отец. — Ну-ка, покажи.

Ванюшка протянул часы, все еще не веря, что не получит трепки.

— Ничего, починим, — сказал отец. — Ты что же, хотел узнать, как это устроено?

— Хотел, — признался Ванюшка.

— А мы вместе посмотрим, — похлопал его по плечу отец. — Вот закончу с дровами и посмотрим. Жизнь, брат, штуковина очень интересная.

Вечером они долго сидели вместе. Семен дал сынишке подержать в руках револьвер.

— А ты по врагам стрелял? — поинтересовался Ванюшка.

— Пока нет.

— А будешь стрелять?

— Полезут к нам — пожалеют.

— А не побоишься?

— А когда ты станешь бойцом, побоишься?

Ванюшка посмотрел ему прямо в глаза и твердо сказал:

— Не побоюсь!

…А вот в ту осень отец не приехал.

Однополчанин Петр Илюшенко, появившись в селе, пошел не к себе, а прямо к Пашенцевым:

— Крепись, Елисеевна. Сложил голову твой Семен. На озере Хасан.

И вспомнилось Ванюшке, как упали часы, остановились стрелки…

Под вечер на заставу приехал секретарь райкома партии.

— Вот что, Иван Семенович, — сказал он. — Привез я тебе весть. Собирайся, поедем.

Газик проворно спустился по дороге к озеру, промчался вдоль берега и запетлял по склону сопки.

— Вот, почитай, — секретарь протянул Пашенцеву конверт. Письмо было из Владивостока.

Газик остановился. Впереди был топкий ручей.

— Дальше не проедем, — сказал Пашенцев.

Они вылезли из машины и пошли пешком. Над озером нависли черные тучи. Ноги утопали в рыхлом песке. Сухие трескучие камыши преграждали путь. Но они шли упрямо, молча.

Пришли на участок другой заставы. И на невысоком взгорке увидели белый простой обелиск. Глаза Пашенцева впились в надпись.

Над взгорком взметнулся ветер. Пашенцев припал к обелиску губами.

— Отец…

Возвращались к машине в темноте.

Однажды Пашенцева вызвали к телефону. Звонили из штаба отряда.

— Учебная! На участке вашей заставы обнаружены следы. Координаты…

Пашенцев поднял заставу в ружье. Возглавил поиск.

Над озером свистела пурга. Пограничники скользили по обледенелым склонам, срывались вниз, вязли в топких местах.

И вдруг — следы! Едва приметные, запорошенные снегом, но следы!

Офицер штаба, услышав доклад Пашенцева, удивленно спросил:

— Ты что, мне тоже вводную даешь? Разыгрываешь?

— Нет, не разыгрываю. Самые настоящие следы. И, судя по всему, самый настоящий нарушитель.

Да, это была уже не учебная тревога…

Началось преследование нарушителя. Люди выбивались из сил. Устало вытирали пот с лица. Сбросили полушубки.

Рядом с Пашенцевым бежал ефрейтор Воинов. Когда до нарушителя оставалась сотня метров — сбросил сапоги.

Воинов, тот самый Воинов! Бывший шахтер, он не сразу «уложился» в рамки строгих военных уставов. В свое время в компании бесшабашных дружков привык «закладывать». Из первого увольнения пришел навеселе. Можно было, конечно, закрыть ему дорогу в поселок. Пашенцев поступил иначе. Сдружил его с Жолдыбаевым. Крепкий, честный парень хорошо повлиял на него, удерживал от дурных поступков. И если раньше Воинов в ответ на вопрос: «Как провели время в увольнении?» — мог запросто ответить: «Был в кино», — хотя и духу его там не было, то потом никто не смог бы уличить его в обмане. Стал учиться в вечерней школе…

И вот теперь — молодец молодцом. Сейчас настигнет нарушителя. Осталось пятьдесят метров. Двадцать. Десять. Все!

Усталые, возвратились на заставу. Кто-то из молодых солдат вздохнул:

— Ох и досталось!

— Ничего, выдюжим, — сказал Пашенцев. — На то мы и коммунисты.

— А мне… можно в партию? — тихо спросил Воинов.

— Подавай заявление, — ответил Пашенцев. — Рекомендацию дам. И, думаю, коммунисты будут голосовать «за».

И ушел в канцелярию. Отдыхать было некогда. Ввели нарушителя. Пашенцев в упор смотрел на его недоброе, изможденное лицо, на обмякшую фигуру. И неожиданно вспомнил слова «Полезут к нам — пожалеют!»