Стихотворения и поэмы
вернуться

Заболоцкий Николай Алексеевич
Шрифт:

БРОДЯЧИЕ МУЗЫКАНТЫ

Закинув на спину трубу, Как бремя золотое, Он шел, в обиде на судьбу. За ним бежали двое. Один, сжимая скрипки тень, Горбун и шаромыжка, Скрипел и плакал целый день, Как потная подмышка. Другой, искусник и борец И чемпион гитары, Огромный нес в руках крестец С роскошной песнею Тамары. На том крестце семь струн железных, И семь валов, и семь колков, Рукой построены полезной. Болтались в виде уголков. На стогнах солнце опускалось, Неслись извозчики гурьбой, Как бы фигуры пошехонцев На волокнистых лошадях. И вдруг в колодце между окон Возник трубы волшебный локон, Он прянул вверх тупым жерлом И заревел. Глухим орлом Был первый звук. Он, грохнув, пал, За ним второй орел предстал, Орлы в кукушек превращались, Кукушки в точки уменьшались, И точки, горло сжав в комок, Упали в окна всех домов. Тогда горбатик, скрипочку Приплюснув подбородком, Слепил перстом улыбочку На личике коротком, И, визгнув поперечиной По маленьким струнам, Заплакал, искалеченный: — Тилим-там-там! Система тронулась в порядке. Качались знаки вымысла. И каждый слушатель украдкой Слезою чистой вымылся, Когда на подоконниках Средь музыки и грохота Легла толпа поклонников В подштанниках и кофтах. Но богослов житейской страсти И чемпион гитары Подъял крестец, поправил части И с песней нежною Тамары Уста отважно растворил. И всё умолкло. Звук самодержавный, Глухой, как шум Куры, Роскошный, как мечта, Пронесся… И в этой песне сделалась видна Тамара на кавказском ложе. Пред нею, полные вина, Шипели кубки дотемна И юноши стояли тоже. И юноши стояли, Махали руками, И страстные дикие звуки Всю ночь раздавалися там… Тилим-там-там! Певец был строен и суров. Он пел, трудясь, среди дворов, Средь выгребных высоких ям Трудился он, могуч и прям. Вокруг него система кошек, Система окон, ведер, дров Висела, темный мир размножив На царства узкие дворов. Но что был двор? Он был трубою, Он был тоннелем в те края, Где был и я гоним судьбою, Где пропадала жизнь моя. Где сквозь мансардное окошко При лунном свете, вся дрожа, В глаза мои смотрела кошка, Как дух седьмого этажа. 1928

НА ЛЕСТНИЦАХ

Коты на лестницах упругих, Большие рыла приподняв, Сидят, как будды, на перилах, Ревут, как трубы, о любви. Нагие кошечки, стесняясь, Друг к дружке жмутся, извиняясь. Кокетки! Сколько их кругом! Они по кругу ходят боком, Они текут любовным соком, Они трясутся, на весь дом Распространяя запах страсти. Коты ревут, открывши пасти,— Они как дьяволы вверху В своем серебряном меху. Один лишь кот в глухой чужбине Сидит, задумчив, не поет. В его взъерошенной овчине Справляют блохи хоровод. Отшельник лестницы печальный, Монах помойного ведра, Он мир любви первоначальной Напрасно ищет до утра. Сквозь дверь он чувствует квартиру, Где труд дневной едва лишь начат. Там от плиты и до сортира Лишь бабьи туловища скачут. Там примус выстроен, как дыба, На нем, от ужаса треща, Чахоточная воет рыба В зеленых масляных прыщах. Там трупы вымытых животных Лежат на противнях холодных И чугуны, купели слез, Венчают зла апофеоз. Кот поднимается, трепещет. Сомненья нету: замкнут мир И лишь одни помои плещут Туда, где мудрости кумир. И кот встает на две ноги, Идет вперед, подъемля лапы. Пропала лестница. Ни зги В глазах. Шарахаются бабы, Но поздно: Кот, на шею сев, Как дьявол, бьется, озверев, Рвет тело, жилы отворяет, Когтями кости вынимает… О, боже, боже, как нелеп! Сбесился он или ослеп? Шла ночь без горечи и страха, И любопытным виден был Семейный сад — кошачья плаха, Где месяц медленный всходил. Деревья дружные качали Большими сжатыми телами, Нагие птицы верещали, Скача неверными ногами. Над ними, желтый скаля зуб, Висел кота холодный труп. Монах! Ты висельником стал! Прощай. В моем окошке, Справляя дикий карнавал, Опять несутся кошки. И я на лестнице стою, Такой же белый, важный. Я продолжаю жизнь твою, Мой праведник отважный. 1928

КУПАЛЬЩИКИ

Кто, чернец, покинув печку, Лезет в ванну или тазик — Приходи купаться в речку, Отступись от безобразий! Кто, кукушку в руку спрятав, В воду падает с размаха — Во главе плывет отряда, Только дым идет из паха. Все, впервые сняв одежды И различные доспехи, Начинают как невежды, Но потом идут успехи. Влага нежною гусыней Щиплет части юных тел И рукою водит синей, Если кто-нибудь вспотел. Если кто-нибудь не хочет Оставаться долго мокрым — Трет себя сухим платочком Цвета воздуха и охры. Если кто-нибудь томится Страстью или искушеньем — Может быстро охладиться, Отдыхая без движенья. Если кто любить не может, Но изглодан весь тоскою, Сам себе теперь поможет, Тихо плавая с доскою. О река, невеста, мамка, Всех вместившая на лоне, Ты не девка-полигамка, Но святая на иконе! Ты не девка-полигамка, Но святая Парасковья, Нас, купальщиков, встречай, Где песок и молочай! 1928

НЕЗРЕЛОСТЬ

Младенец кашку составляет Из манных зерен голубых. Зерно, как кубик, вылетает Из легких пальчиков двойных. Зерно к зерну — горшок наполнен, И вот, качаясь, он висит. Как колокол на колокольне, Квадратной силой знаменит. Ребенок лезет вдоль по чащам, Ореховые рвет листы, И над деревьями всё чаще Его колеблются персты. И девочки, носимы вместе, К нему по воздуху плывут. Одна из них, снимая крестик, Тихонько падает в траву. Горшок клубится под ногою, Огня субстанция жива, И девочка лежит нагою, В огонь откинув кружева. Ребенок тихо отвечает: «Младенец я, и не окреп! Ужель твой ум не примечает, Насколь твой замысел нелеп? Красот твоих мне стыден вид, Закрой же ножки белой тканью Смотри, как мой костер горит, И не готовься к поруганью!» И, тихо взяв мешалку в руки, Он мудро кашу помешал,— Так он урок живой науки Душе несчастной преподал. 1928

НАРОДНЫЙ ДОМ

Народный Дом, курятник радости, Амбар волшебного житья, Корыто праздничное страсти, Густое пекло бытия! Тут шишаки красноармейские, А с ними дамочки житейские Неслись задумчивым ручьем. Им шум столичный нипочем! Тут радость пальчиком водила, Она к народу шла потехою. Тут каждый мальчик забавлялся: Кто дамочку кормил орехами, А кто над пивом забывался. Тут гор американские хребты! Над ними девочки, богини красоты, В повозки быстрые запрятались, Повозки катятся вперед, Красотки нежные расплакались, Упав совсем на кавалеров… И много было тут других примеров. Тут девка водит на аркане Свою пречистую собачку, Сама вспотела вся до нитки И грудки выехали вверх. А та собачка пречестная, Весенним соком налитая, Грибными ножками неловко Вдоль по дорожке шелестит. Подходит к девке именитой Мужик роскошный, апельсинщик. Он держит тазик разноцветный, В нем апельсины аккуратные лежат. Как будто циркулем очерченные круги, Они волнисты и упруги; Как будто маленькие солнышки, они Легко катаются по жести И пальчикам лепечут: «Лезьте, лезьте!» И девка, кушая плоды, Благодарит рублем прохожего. Она зовет его на ты, Но ей другого хочется, хорошего. Она хорошего глазами ищет, Но перед ней качели свищут. В качелях девочка-душа Висела, ножкою шурша. Она по воздуху летела, И теплой ножкою вертела, И теплой ручкою звала. Другой же, видя преломленное Свое лицо в горбатом зеркале, Стоял молодчиком оплеванным, Хотел смеяться, но не мог. Желая знать причину искривления, Он как бы делался ребенком И шел назад на четвереньках, Под сорок лет — четвероног. Но перед этим праздничным угаром Иные будто спасовали: Они довольны не амбаром радости, Они тут в молодости побывали. И вот теперь, шепча с бутылкою, Прощаясь с молодостью пылкою, Они скребут стакан зубами, Они губой его высасывают, Они приятелям рассказывают Свои веселия шальные. Ведь им бутылка словно матушка, Души медовая салопница, Целует слаще всякой девки, А холодит сильнее Невки. Они глядят в стекло. В стекле восходит утро. Фонарь, бескровный, как глиста, Стрелой болтается в кустах. И по трамваям рай качается — Тут каждый мальчик улыбается, А девочка наоборот — Закрыв глаза, открыла рот И ручку выбросила теплую На приподнявшийся живот. Трамвай, шатаясь, чуть идет. 1928

САМОВАР

Самовар, владыка брюха, Драгоценный комнат поп! В твоей грудке вижу ухо, В твоей ножке вижу лоб. Император белых чашек, Чайников архимандрит, Твой глубокий ропот тяжек Тем, кто миру зло дарит. Я же — дева неповинна, Как нетронутый цветок. Льется в чашку длинный-длинный, Тонкий, стройный кипяток. И вся комнатка-малютка Расцветает вдалеке, Словно цветик-незабудка На высоком стебельке. 1930

НА ДАЧЕ

Вижу около постройки Древо радости — орех. Дым, подобно белой тройке, Скачет в облако наверх. Вижу дачи деревянной Деревенские столбы. Белый, серый, оловянный, Дым выходит из трубы. Вижу — ты, по воле мужа С животом, подобным тазу, Ходишь, зла и неуклюжа, И подходишь к тарантасу. В тарантасе тройка алых Чернокудрых лошадей. Рядом дядя на цимбалах Тешит праздничных людей. Гей, ямщик! С тобою мама, Да в селе высокий доктор. Полетела тройка прямо По дороге очень мокрой. Мама стонет, дядя гонит, Дядя давит лошадей, И младенец, плача, тонет Посреди больших кровей. Пуповину отгрызала Мама зубом золотым. Тройка бешеная стала, Коренник упал. Как дым, Словно дым, клубилась степь, Ночь сидела на холме. Дядя ел чугунный хлеб, Развалившись на траве. А в далекой даче дети Пели, бегая в крокете, И ликуя, и шутя, Легким шариком вертя. И цыганка молодая, Встав над ними, как божок, Предлагала, завывая, Ассирийский пирожок. 1929

НАЧАЛО ОСЕНИ

Старухи, сидя у ворот, Хлебали щи тумана, гари. Тут, торопяся на завод, Шел переулком пролетарий. Не быв задетым центром О, Он шел, скрепив периферию, И ветр ломался вкруг него. Приходит соболь из Сибири, И представляет яблок Крым, И девка, взяв рубля четыре, Ест плод, любуясь молодым. В его глазах — начатки знанья, Они потом уходят в руки, В его мозгу на состязанье Сошлись концами все науки. Как сон житейских геометрий, В необычайно крепком ветре Над ним домов бряцали оси, И в центре О мерцала осень. И к ней касаясь хордой, что ли, Качался клен, крича от боли, Качался клен, и выстрелом ума Казалась нам вселенная сама. 1928