Успехи талибов приписывали комбинации внешних и внутренних факторов, но такой анализ давал лишь частичное представление о динамике этих крайних исламистских движений нового типа, появившихся в середине 90-х годов на почве распада афганского джихада. Многие феи склонялись над ними и помогали им делать первые шаги: помимо Беназир Бхутто, союзницы лидера деобандской партии Мауланы Фазлура Рахмана, такого рода движения пользовались поддержкой подавляющего большинства пакистанского политического истеблишмента, даже после возвращения к власти Наваза Шарифа в ноябре 1996 года. В самом деле, Афганистан, контролировавшийся талибами, давал Исламабаду много козырей в политической игре. И сменявшие друг друга кабинеты, обреченные на короткую жизнь в условиях нестабильности, не утруждали себя политическими расчетами на перспективу, которые позволили бы просчитать и негативные последствия поддержки Талибана. Правительственная чехарда на фоне неустойчивой политической ситуации и, как следствие, ничтожно малые сроки для выработки разумного подхода лишь нагромождали нерешенные проблемы. Прежде всего следует не упускать из вида, что Пакистан оказался в региональном окружении, оставлявшем ему мало возможностей для маневра. Это и состояние постоянной напряженности с Индией, и непрекращавшиеся пограничные инциденты, устраивавшиеся военизированными исламистскими группировками в Кашмире, и «джихад на изнурение», и ядерное соперничество с Дели. Сюда же добавлялось состояние перманентной враждебности к шиитскому Ирану, поддерживавшему тесные связи со своими единоверцами на субконтиненте. Свою роль играла и подозрительность Москвы, озабоченной дестабилизацией ситуации в бывших советских государствах (Узбекистане, Таджикистане и Киргизии) со стороны исламистских движений, наступавших с юга. В этих условиях Раббани, лидер афганской партии «Джамият», возглавлявший правящие коалиции моджахедов в Кабуле в период с 1992 по 1996 год, примкнул к тройственной оси Индии, Ирана и России, в то время как Хекматьяру, поддерживаемому спецслужбами Исламабада, никак не удавалось выдвинуться на первые роли. Во-вторых, крах советской империи привел к открытию древних торговых путей из Средней Азии к теплым морям, перекрытых Москвой еще в эпоху царизма. Углеводородное сырье из Туркменистана, в котором так нуждался перенаселенный Пакистан, лишенный собственных источников энергии, [232] начало поступать в страну через Афганистан по дороге, где в ноябре 1994 года талибы предотвратили захват автоколонны, посланной генералом Бабаром. Для обеспечения бесперебойности этих поставок необходимо было, чтобы страна находилась под единой властью, гарантировавшей безопасность транспортной артерии. Со времен начала джихада Афганистан раскололся на многочисленные удельные вотчины во главе с командирами моджахедов, которые по своему усмотрению взимали дань с путешественников и торговцев. Поэтому с конца 1994 года в глазах пакистанского политического истеблишмента движение Талибан было единственной силой, способной обеспечить, действуя в тесной связке с Исламабадом, единство территории. Деобандская идеология делала бывших студентов медресе заклятыми врагами шиитского Ирана, «безбожных» Индии и России. Ко всему прочему в большинстве своем эти студенты принадлежали к этносу пуштунов, проживавших также в пакистанской Северо-Западной пограничной провинции, вокруг Пешавара, и составлявших костяк офицерского корпуса и спецслужб Пакистана. Всё это позволяло думать, что движение Талибан будет крепко привязано к Пакистану и сможет обеспечить ему необходимую «стратегическую глубину» в противостоянии с тремя его региональными врагами.

К внешним факторам, благоприятно сказавшимся на успехах талибов, к которым в первую очередь следует отнести материальную и военную помощь, добавились также и внутренние: население страны было измождено бесконечной войной, устало от вечной нехватки предметов первой необходимости, голода, коррупции, атмосферы страха и неуверенности в будущем дне. Жизнь еще более ухудшилась после падения Кабула и перехода его в 1992 году под власть моджахедов. Страна оказалась ввергнута в анархию; началась война между разными фракциями: каждая группировка забрасывала кварталы и резиденции своих противников бомбами и ракетами. Но бывали и исключения: в пуштунской зоне талибы заняли многие населенные пункты без единого выстрела. Это объяснялось высоким духовным авторитетом талибов; слава об их моральной чистоте неслась впереди их боевых порядков. Более того, сельское население, придерживавшееся старинных племенных обычаев и нравов, схожих с племенным кодексом пуштунвали,не было шокировано их ультраригори-стичной концепцией социальных отношений и взглядов на роль и место женщины в обществе. Зато защитники Кабула оказали отрядам бывших студентов ожесточенное сопротивление: первый штурм прошел неудачно, лишь только в сентябре 1996 года им удалось овладеть столицей страны. Яростный отпор встретили талибы и в районах компактного проживания шиитского населения на западе страны, где они учинили самую настоящую бойню «неверных», в частности в Мазари-Шарифе в 1998 году. Но это было неизбежным следствием религиозного рвения, заставлявшего атакующих вставать на джихад и жертвовать собой в уверенности, что они станут мучениками, шуха-да,перед которыми откроются врата рая.

С тех пор как талибы овладели Кабулом, в столице, лежавшей в руинах после столкновений между моджахедами в период с 1992 по 1996 год, воцарилось спокойствие. Но новые хозяева принесли с собой и новый жизненный порядок. Жизненные устои деобанди, усвоенные ими в родных медресе, были спроектированы уже на все общество, [233] а не только на замкнутое пространство учеников-послушников. В самом деле, эти деревенские жители, говорившие на пушту, воспринимали население Кабула, изъяснявшееся в основном на дари и привыкшее с 50-х годов к современной городской жизни, как распущенную толпу, которую необходимо было перевоспитать, чтобы смог восторжествовать шариат. Отныне горожанки не могли появляться на улицах города без чадры. Так как им было запрещено работать, то многие из них, потерявшие своих мужей и лишившиеся поддержки семьи, попрошайничали на улицах в окружении стаек детей. [234] Входы в пустовавшие министерства, чиновники которых были отправлены в лагеря по религиозному перевоспитанию, дворы домов заросли бурьяном. Деобандской культуре была чужда общественная жизнь: традиционно она была приспособлена к организации общины в скрупулезном выполнении предписаний догмы и не заботилась о государстве, которое со времен британского завоевания Индии в 1857 году считалось безбожным. В Кабуле талибы, став хозяевами афганских учреждений, лишили их прежнего содержания, заменив его тремя функциями — поддержание морали, торговля и война. Мораль, то есть строгое подчинение всех нормам деобанди, претворялась в жизнь силами «Организации по повелению благого и запрещению дурного» (это название переводится на английский язык как vicevirtue police— полиция нравов). Она носила то же название, что и аналогичный корпус в Саудовской Аравии, состоявший из знаменитых мутавиа [235] — бородатых молодцев, вооруженных дубинками и призванных осуществлять бдительный контроль за строгим соблюдением часов молитвы, за ношением женщинами платка и за соблюдением ваххабитских норм поведения в целом. В Афганистане понятие преследуемого зла было более емким. Например, безбородые мужчины или обладатели слишком короткой бороды подвергались публичной порке; телевизоры, видеомагнитофоны, светская музыка находились под запретом, то есть делалось всё, чтобы воссоздать окружение и ментальную атмосферу медресе. Непременным атрибутом постов дорожной инспекции стал шест, вокруг которого, словно военный трофей, были обмотаны магнитные ленты аудиокассет, изъятых из автомобилей. Но не всякий спектакль оказывался под запретом, тем более если он был поучителен. По пятницам столичный стадион, построенный в свое время Советским Союзом в знак проявления пролетарского интернационализма, наполнялся толпами народа: публика развлекалась зрелищем порки уличенных в пьянстве, отсечения рук ворам и казни преступников членами семьи жертвы, которым по такому случаю вручали автомат. Государство само не карало нарушителей, поскольку наличие провинившихся перед законом — это признак слабости государственной власти. Оно вверяло исполнение наказания моральному сообществу верующих под одобрение вчерашних селян, наводнивших столицу в 1996 году и «пуштунизировав-ших» ее в ущерб средним слоям, получившим образование на персидском языке и не сумевшим вовремя бежать.

Вторым видом деятельности, который процветал в «Исламском эмирате» была торговля. Вначале талибы жили за счет помощи, поступавшей из Саудовской Аравии. Это было время, когда принцы Аравийского полуострова прилетали в Кандагар на охоту, а при отъезде в качестве подарка оставляли свои джипы-вездеходы и другие весьма ценные сувениры. [236] С переходом страны почти под полный контроль талибов возросло и число источников пополнения их доходов за счет взимания транзитной платы: значительно увеличился товарооборот между Средней Азией и Пакистаном, расширился поток контрабанды из свободного порта Дубай, многократно возросли поставки героина на американский, российский и европейский рынки. [237] Всё это служило существенным подспорьем для казны «студентов, изучавших религию». Отныне в финансовом отношении талибы были независимы от зарубежных спонсоров и могли не подчиняться им. [238] Лавки на кабульском базаре, погруженном в атмосферу Средневековья, ломились от изобилия товаров. Не слышался привычный гомон торговцев, расхваливающих свой товар. Бородатые продавцы и покупатели в традиционных одеждах совершали сделки в полной тишине. Купцы и перевозчики товаров пользовались режимом, при котором эфемерность присутствия государства позволяла им процветать, не будучи обремененными налогами и какими-либо правилами.

И наконец, война — третья функция «Исламского эмирата», единственная, которая требовала элементарной централизации. Война велась из Кандагара, где находилась штаб-квартира повелителя правоверных, муллы Омара-ахунда, которого никогда не видел ни один «безбожник». Этот бывший моджахед, потерявший глаз в бою с советскими солдатами, заседал среди членов своей шуры,принимал решения о наступательных операциях против мятежных группировок, передавал свои ответы на требования иностранных государств, оказывавших на него давление. Он диктовал условия, на которых Усама бен Ладен и сопровождавшие его «салафиты-джихадисты» пользовались гостеприимством Афганистана, вопреки требованиям саудовцев и американцев.

Однако исполнение всех этих функций не превращало «Исламский эмират» в государство в истинном смысле этого слова. Это была скорее община, организованная по деобандским нормам и «раздутая» до размеров страны. Внутри этого сообщества действовали меры строжайшего морального принуждения, на окраинах велся джихад, а средствами на «пропитание» служили пошлины за транзит грузов и товаров, зачастую контрабандных. В этом смысле Афганистан талибов нельзя сравнивать ни с Исламской Республикой Иран, ни с Суданом Хасана ат-Тураби. Последние опирались на четко отлаженный административный аппарат, рационально управляли авторитарной исламизацией общества сверху и превратились в субъектов исламского пространства и международной системы. Ничего подобного не было у талибов: на мировой арене они не были представлены как государство и, с тех пор как порвали с саудовскими благодетелями, поддерживали дипломатические отношения только со своим пакистанским покровителем и своим главным торговым партнером — Объединенными Арабскими Эмиратами. Талибы были равнодушны к сфере политики — предмету главной заботы исламистских движений, сохранявших преемственность с «Братьями-мусульманами», из которых и «умеренные» и «радикальные» всеми силами стремились к власти.

Деобандская идеология не знает понятия добродетельного града: оплотом морали считается одна лишь община, сообщество верующих, сплоченных массой фетв, позволяющих каждому жить в соответствии с шариатом. Выведение государства и политической сферы за рамки легитимности оборачивается отрицанием всякого понятия о гражданстве и свободе, место которых занимают вера и повиновение.

Трудно сказать, в какую сторону будет эволюционировать талибский Афганистан. До тех пор пока продолжается джихад, пока новоиспеченные выпускники медресе прямо со школьной скамьи идут убивать «безбожников», система сможет продолжать свое существование — ценой бегства всех свободолюбивых людей и кадров, еще оставшихся в стране. Албания Энвера Ходжи и Камбоджа Пол Пота — вот, возможно, грядущая судьба талибского Афганистана, хотя и в другом идеологическом регистре. Второе вероятное развитие событий — это ползучая экспансия джихада за пределы афганской территории. И это уже происходит в Кашмире, где джихад ведет основанное в 1993 году военизированное движение деобанди «Харакат уль-Ансар», переименованное в 1997 году в «Харакат уль-моджахедин» после того, как Г осдепартамент США причислил его к террористическим организациям. Пакистанский политиковоенный истеблишмент поощряет эти группировки, рекрутирующие в свои ряды молодых бедняков Панджаба и позволяющие чужими руками вести войну против Индии. Недальновидная политика, благодаря которой социальная напряженность в нестабильной провинции переносится на внешнего врага, чревата в будущем опасностью для фундаментальных устоев самого пакистанского общества: чем займутся моджахеды после своего возвращения из Кашмира? Не превратят ли они джихад, который вели по ту сторону границы, во внутренний джихад, который после антишиитского терроризма «Лашкар-и Джхангви» может быть повернут уже против государства, открывая путь к «талибанизации» Пакистана? Этого опасаются многие интеллектуалы страны.

И все же влияние религиозных партий остается незначительным, о чем ясно свидетельствуют результаты голосования на выборах. Не добавляет им существенного авторитета и прирост голосов, полученных ДУИ И «Сипах-и Сахаба-и Пакистан», благодаря парадоксальному альянсу, заключенному с ними партией Беназир Бхутто в 1993 году. [239] Активность наиболее экстремистских группировок, вербующих сторонников среди людей, «лишенных корней», пугает набожные средние классы. В лице Наваза Шарифа, лидера Мусульманской лиги, ставшего премьер-министром в 1999 году, они нашли своего сторонника. Чтобы понравиться им, он взялся за проект полной исламизации законодательства. Время от времени реализации этого проекта придавался новый импульс, но трудности его осуществления и враждебность большинства членов магистратуры с такой же регулярностью срывали планы премьера. Молодые люди из обездоленных слоев населения, составлявшие основной вербовочный контингент для медресе и связанных с ними движений, очевидно, не могли стать самостоятельными политическими субъектами, выражая конкретные социальные интересы. Они также были неспособны ради прихода к власти войти в коалицию с исламистскими буржуазными группами, которые были бы недовольны отсутствием доступа во властную систему. В действительности последние в значительной части уже были интегрированы в правительственные структуры и не выказывали революционных устремлений. Скорее, именно с их подачи неимущая молодежь благодаря сети медресе, религиозным партиям и их военизированным организациям подталкивалась к достижению целей, которые обрекали ее на вечный антагонизм с шиитскими, христианскими или индийскими «безбожниками». Это истощало ее потенциал социального насилия, отводя удар от властных иерархий, несмотря на весь шум, поднятый вокруг радикального исламизма в Пакистане. Однако негативные последствия насилия, ставшего хроническим, для имиджа страны, называемой за границей «государством-изгоем [rogue State]»,в конце концов привели к падению правительства Наваза Шарифа. В конце 1999 года оно было свергнуто начальником генштаба генералом Мушаррафом, который не преминул заявить о своем намерении следовать примеру Ататюрка. Это знак того, что в высших кругах пакистанской власти чувствовалось изменение взглядов на попустительскую политику, проводившуюся в отношении джихада.