В первый раз за вечер Хэл почувствовал сострадание к Мэри. Ведом был ему смертельный страх, от которого ее так в дрожь кидало, что кровать ходуном ходила.

— Не думаю, что есть о чем так уж тревожиться, — сказал он. — В конце концов, нас очень уважают, мы нужные спецы. Их не хватит растранжирить наши знания и талант и дать нам ВМ. Если ты не забеременеешь, я думаю, дадут нам отсрочку. И власть у них такая есть, и прецеденты были. Сам Впередник говорил, что каждое дело надо рассматривать с учетом обстоятельств, а не по букве закона.

— И часто они рассматривают с учетом? — ехидно спросила она. — Часто? Не хуже меня знаешь, что всегда судят по букве.

— Ни одного такого случая не знаю, — приободряюще ответил он. — Нельзя же быть настолько наивной! Если один к одному, как по правдомету шпарят, то да. Но я кое-что про иерархов слышал. И знаю: такие вещи, как родство, дружба, положение, толстая сума, польза для Госуцерквства очень даже сказываются.

Мэри села на кровати — спина струночкой.

— Уж не хочешь ли сказать, что уриелиты мзду берут? — окрысилась.

— Никогда никому такого не скажу и тебе тоже, — сказал он. — Клянусь отрубленной рукой Сигмена, на такой жуткий антиистиннизм и даже намекать не имел в виду. Нет, я имел в виду, что польза для Госуцерквства — такое дело, что могут потом или помиловать, или что-то в этом роде.

— И кто же, по-твоему, за нас заступится? — донеслось из темноты, и Хэл усмехнулся. От его речей Мэри могла на стенку лезть, но в делах житейских она не теряется и стесняться в средствах не станет, лишь бы от Высшей Меры отбояриться.

На несколько секунд воцарилось молчание. Мэри тяжело дышала, как загнанный в угол зверь. Наконец он заговорил:

— По правде-то, я никого из влиятельных не знаю, кроме Ольвегссена. А он, хоть мою работу хвалит, раз за разом проезжается насчет моей СН.

— Вот видишь! Насчет СН! Хэл, если бы ты набрался духу и…

— И если бы ты так не усердствовала, чтобы мне подставить ножку, — зло отозвался он.

— Хэл, мне никак, если ты по-прежнему будешь позволять себе так антиистинничать. Мне это совсем не в радость, но обязанность есть обязанность. Когда ты меня в этом упрекаешь, ты еще один ложный шаг делаешь. Еще одну черную пометку получишь…

— Ложный шаг, про который ты вынуждена будешь спеть АХ’у. Да, знаю. Давай хоть на десятитысячный раз с этим не торопиться.

— Ты сам до этого довел, — сказала она добродетельно.

— Ну вот, кажется, обо всем договорились.

Она судорожно вздохнула и сказала:

— Не всегда же так было.

— Да, в первый год после женитьбы не было. Но с тех пор…

— А кто виноват? — всхлипнула она.

— Хороший вопрос. Но, по-моему, не стоит его обсуждать. Опасное это дело.

— Что ты имеешь в виду?

— Не тема для дискуссии.

Подивился тому, что сказал. Что он имел в виду? Сам не знал. Сказано было не от ума, а ото всего существа. Не Обратник ли подбил ляпнуть языком?

— Давай спать, — сказал он. — Утро вечера мудренее.

— Но сначала… — сказала она.

— Что “сначала”? — устало отозвался он.

— Ты буверняк передо мной не разыгрывай, — сказала она. — Из-за чего все началось? Сначала давай… исполни свою обязанность.

— Обязанность, — сказал Хэл. — Чтобы все буверняк. Уж оно конечно.

— Не говори так, — сказала она. — Не желаю, чтобы ты делал это по обязанности. Хочу, чтобы делал, потому что любишь меня, с радостью. Или потому что хочешь любить.

— Я бы с радостью все человечество любил, — сказал Хэл. — Но примечаю, что мне строго-настрого воспрещено исполнять эту обязанность с кем-либо, кроме супруги, истиннизмом суженой.

Мэри в такой ужас пришла, что даже не ответила и повернулась к нему спиной. Но он, зная, что делает это больше ей и себе в наказание, как обязанность, — потянулся за ней. В том, что последовало после формальной вступительной заявки, все было расписано и освящено. Но на этот раз не как бывало раньше, все делалось шаг за шагом: и изустно, и изтелесно. Как заповедано Впередником в “Талмуде Запада”. За исключением одной мелочи: Хэл был одет в дневную одежду. Он решил, что это простительно, потому что в счет идет дух, а не буква, и эка разница, одет он в это уличное платье или в ночное — вечно дергаешься в нем, как стреноженный! Мэри, если и заметила эту строптивость, словом на сей счет не обмолвилась.

А потом, откинувшись навзничь и глядя во тьму, Хэл думал, о чем уже столько раз думалось. Что же это, подобно перегородке из толстенной сталюги, будто рассекает его надвое ниже пояса? Порыв был. Еще бы не быть — и сердечко колотилось, и дух спирало. Но, по правде-то, он ничего не переживал. И когда подступал тот миг, который у Впередника именовался моментом осуществления из возможного, свершения и торжества истиннизма, Хэл испытывал чисто механические ощущения, тело срабатывало, как заповедано, но сам он не переживал восторга, так живописуемого у Впередника. Внутри была перегородка, стылая, бесчувственная, глухая. И он чувствовал только подергивания тела, будто электродик шпынял нервы, и те тут же намертво теряли чувствительность.