Шрифт:
– А где вы прежде жили?
– Близ Владимира, в поместье г. Сельмина.
– Он должен быть родня дядюшке.
– Там провел я все детство, и там помню, что все, окружающие нас, до чрезвычайности любили дядюшку.
– В поместье Сельмина? Этого самого, который…
– Нет! дядюшка говорит, что это его отец.
– Вот мило! И вы ему этого еще не сказали.
– Дядюшка не велел.
– Он всегда был так строг с вами?
– Он всегда любил меня. Я ему всем обязан…
– О! в этом я уверена, я хорошо знаю все его попечения, но жаль только, что одиночество его и лета вовсе не соответствуют вашим занятиям, образу жизни и склонностям. Вы молоды, умны, любезны – готовите себя для света и общества; вам нужно не только знать все удовольствия общественной жизни, но даже в кругу подобных вам молодых людей трудно будет вам отказаться от какой-нибудь шалости… А ваш дядюшка…
– Он вовсе не стесняет моих удовольствий и никогда не сердится на меня за какие-нибудь шалости. Он только требует, чтоб я ему все рассказывал – и мысли и действия, чтоб направлять их к добру.
Леонова засмеялась.
– Ну, на этот счет, я думаю, ваш дядюшка, при всем своем уме, ошибся. Верно, вы ему не все рассказываете.
– Извините. Все совершенно.
– Быть не может.
– Могу уверить вас клятвенно.
Леонова посмотрела внимательно на физиономию юноши, и опытный взор ее убедился, что Саша не притворяется, не хвастает. Она улыбнулась и лукаво спросила:
– Который вам год?
– Семнадцатый.
– Ну, а мне, между нами, сорок седьмой, следственно, я могу говорить с вами откровенно, как мать. Неужели на семнадцатом году вы ни разу не чувствовали ничего такого, что бы захотели скрыть от своего дядюшки?
Саша вспыхнул и несколько смешался, однако же скоро ободрился и с откровенностию отвечал:
– Я не думаю, чтобы какой-нибудь возраст заставил меня что-нибудь делать или думать такое, о чем бы я не мог открыться дядюшке… Например…
Он остановился и чувствовал, что бодрость его оставляет.
– Что же например? – внимательно спросила старуха.
– Например… я имел случай… иногда видеть одну прелестную особу – и чувства мои к ней самые искренние и пламенные…
– Ну что ж? – с равнодушием прервала его Леонова. – И вы рассказали об этом своему дядюшке?
– Это был не только мой долг, но даже искреннее желание сердца.
– И, разумеется, вам за это досталось.
– Нисколько! Его наставления дышали любовью и нежностью ко мне, но…
Он остановился, не смея рассказывать ей советов дяди.
– Что же? Он, верно, сказал, что вам еще слишком рано чувствовать какую-нибудь склонность.
– Нет! Он предостерег меня только от следствия сильных страстей.
– Уж не испытал ли их он сам?
– Сколько я его помню, то никогда не замечал в нем никаких страстей. Все его дела и слова основаны на чистейших правилах добродетели и любви.
– Вы прекрасно его защищаете, но ведь никто и не думает на него нападать. Я слыхала, что ваш дядюшка прославился своею одинокою жизнью, таинственностями и добродетелями. Толпа любит обо всех говорить, и в городских рассказах всегда более злости, нежели правды. Только про одного вашего дядюшку никто не сказал еще ни одной клеветы. Это важно в наш век… Конечно, его молодость скрывается под какою-то таинственною завесою; но какова бы она ни была, тот, кто столько лет провел с такою безукоризненною славою, легко окупает прежние заблуждения.
– Разве вы что-нибудь знаете о молодости дядюшки?
– Не более других… Однако же гораздо больше вас.
– Ах, расскажите мне, пожалуйста! – с живостию вскричал Саша.
– Вот мило!.. А вы потом все перескажете дядюшке?
– Что ж за беда? Если вы знаете правду, то она не может быть для него оскорбительною. Если какие-нибудь клеветы, то он выше их.
– Странный молодой человек! Вы, кажется, первый, который так слепо повинуется и так доверчиво привязан.
– Во мне не только чувства долга и сердца, но какая-то необходимость любить его. Если б судьба когда-нибудь лишила меня дяди, я непременно должен бы был найти другое существо, которому мог бы открывать свои мысли и поступки.
– Пусть это случится; когда вы будете женаты, верно, вы не выберете себе в поверенные жену свою.
– Напротив, кажется, ей только одной я мог бы поверить все мое существование… но это одни мечты, которые никогда не сбудутся.
– Какие романические жалобы! Вы, верно, читали Стерна или Юнга? С чего вы это взяли?
– Мне сказал дядюшка…
Леонова засмеялась.
– Вот что очень мило! Он, верно, крайне сердит на общество и на людей. Он полагает, что без огромного богатства ни одна порядочная девушка не решится отдать вам своей руки. Какой вздор! Конечно, все мы любим богатых женихов, но очень часто достоинства и любезность могут заменить состояние. Скажите своему дядюшке, что он несправедлив…
В эту самую минуту вошла в комнату Мария, и разговор прекратился, то есть Леонова спешила дать ему другое направление. Она рассказала дочери, что они завтра поедут к обедне в Борисоглебовскую церковь, а что в понедельник Саша опять будет переодет в женское платье. Мария приняла все эти известия с некоторою рассеянностию. Ее сильно вздымавшаяся грудь изобличала необыкновенное волнение духа. Дело в том, что она нечаянно подслушала у дверей последнюю часть разговора матери с Сашею и, как ни горела она желанием узнать, чем он окончится, но, по непонятному чувству страха и беспокойства, сама прервала его, войдя в комнату. Она, однако же, довольно узнала. Саша осмелился сказать ее матери о любви своей; мать не только не сердилась на него, но даже, кажется, готова была согласиться. Чего же еще более?