Богдан отвечал, как было: пришла Вереникина из-за Дона, задержал ее на окраине Новой Калитвы конный разъезд; бойцы проверили у нее документы, доставили в штабную хату. Документы он тоже посмотрел, не нашел в них ничего подозрительного, тем не менее велел организовать за Вереникиной круглосуточное наблюдение — мало ли, действительно, зачем она явилась в Калитву! Время неспокойное, та же чека может заслать к ним лазутчика под видом такой вот девицы с замашками барыни — он, Богдан, понимает, что к чему. Поэтому он и ее квартирной хозяйке наказал, чтоб смотрела за постоялицей в оба, и двум надежным хлопцам велел не спускать глаз с дома Секлетеи, но попрекнуть Катерину Кузьминишну не в чем: никто к ней не являлся, и сама она никуда не отлучалась — разве только до колодца сбегает за водой или в лавку за керосином сходит. Секлетея к тому же хвалила постоялицу: из себя скромная, услужливая, хотя и капризная из-за петухов, орущих по утрам, и подозрительная на предмет блох; на Советскую власть обижена из-за мужа, и еще, треклятая, курит! И смолит, и смолит… Сколько у нее этих папиросок в сумке, один бог знает.

Пархатый захаживал и сам раза два к Катерине Кузьминишне, дюже интересно толковать с ней о политике и вообще; он задавал ей разные хитрые вопросы, на которые она легко и охотно отвечала. Спрашивал он Вереникину о родственниках мужа, о полке, в котором он служил, о месте похорон супруга — на все вопросы она отвечала быстро и без запинки. Однажды он явился в дом бабки Секлетеи под хмельком: конница его полка вернулась из удачного набега в Богучарский уезд, отбила у красных с десяток хлебных подвод, пулемет и винтовки с патронами. Богдан хвастался Вереникиной проведенной операцией, приврал: мол, поймали двух из чека, пытали их, а сейчас они тут, в Калитве, под замком; следил за выражением Катиного лица. Она слушала его с интересом, уточнила даже, сколько именно отбили оружия у красных, похвалила. Похвалила и за то, что не стали они в этот раз убивать продотрядовцев — люди эти ни при чем, а дурную славу повстанцы не должны о себе распространять. «Людей надо убеждать не только силой оружия, но и словом, поступками, — сказала она. — В этом залог победы любой власти».

Пархатый мотал головой, соглашался, думая, чего бы еще рассказать Катерине Кузьминишне и что может произвести на нее впечатление. Но в голову ничего путного больше не приходило, и тогда он властно мотнул вылезшим из-под шапки черным чубом хозяйке. Секлетея поняла, мышкой скользнула за дверь, а Богдан приблизился к Кате, маслено улыбаясь, выложил перед нею бусы, в подарок. Она подержала их в растопыренных пальцах, посмотрела даже на свет, а потом вернула — наверное, не понравились. А он ведь от души: открыл в доме одного комиссара шкатулку, глянул и сразу о ней, Катерине Кузьминишне, подумал…

Катя, глядя на его обиженные, оттопырившиеся губы, сказала, что бусы она не любит вообще, не носила их никогда, это украшение простолюдинок, а за внимание спасибо, она тронута. А теперь гостю пора и честь знать, ночь уже на дворе, спать хочется.

Пархатый неуклюже потоптался, сказал, а отчего бы, Катерина Кузьминишна, не лягти нам вместе? Она презрительно сузила глаза, подошла к двери и рывком открыла ее — иди, мол, Богдан, откуда пришел, не на ту напал. Он хоть и был сильно выпивши, но понял, что такую бабу с одного захода не возьмешь, надо выждать момента. Если Вереникина окажется той, за кого себя выдает, можно и отступить, с такими лучше не связываться, а если притворяется, или там, заслана… О-о, тогда, барышня, держись, все тебе припомнится!..

Конечно, всех этих подробностей и своих думок Пархатый сейчас в штабе говорить не стал, излагал лишь факты, касающиеся появления Вереникиной на Новой Мельнице: девку эту надо проверить, помозговать, что к чему, им тут сподручнее. Богдана слушали внимательно; Колесников, правда, не проявил особого интереса к Вереникиной — привез полковой командир бабу с собой, ну и шут с ним, эка невидаль! А Безручко, Конотопцев и тот же Нутряков, начальник штаба, приняли в разговоре живое участие.

— Ты, наверное, в жинки ее хочешь взять, Богдан? — спросил, подмигивая, Нутряков. — Так бы и говорил, не морочил нам голову. Дивчина молодая, образованная…

Пархатый мялся под насмешливыми и понимающими взглядами, хотел уж было признаться, что да, приглянулась ему эта кареглазая барышня, или кто там она есть, а что тут такого? Вон у атамана молодуха какая, в дочки ему годится, и он, Богдан, не мерин… Но потом сообразил, что не стоит лезть напролом, как еще повернется с этой Вереникиной?!

— Да какой там в жинки, Иван Михайлович? — сказал он как можно равнодушнее. — Ну, явилась, рассказала… Нехай побудет у меня при штабе, раз Советской властью обижена, раз мужа у нее чека порешила.

— А не гадюку ли приголубив, Богдан? — Сашка Конотопцев, заложив длинные руки в карманы новеньких, сдернутых с продотрядовца галифе, расхаживал по горнице, и лисья его, поросшая светлым волосом мордочка подозрительно и начальственно морщилась от важной этой мысли. — Ты с такими делами не шуткуй. Кусай тогда локоть. Они, образованные, чего хочешь наплетут.

— Ты — разведка, ты и проверь ее, — отбился полушуткой Пархатый, жалея в душе, что привез сюда Вереникину, — гнул бы свою линию там, дома: ну, раз зашел, не получилось, другой… Пригрозил бы, или духов каких принес… — А чего бы ей голову в петлю совать? — подал он окрепший новой мыслью голос. — Молодая, не жила еще.

— О-о, ты их не знаешь! — Безручко колыхнулся большим и тяжелым телом. — Идейные — это, брат, страшные люди! Ты вот что, Александр Егорыч, — он глянул на Конотопцева. — Ты пригляди все ж за ней, попытай [5] . А я тож гляну. У меня на коммунистов нюх як у собаки, аж в животе свербить начинает. Гляну только и сразу скажу: комиссарша это, к стенке ее, заразу!

Катя между тем сидела в передней части дома в прежней позе, нога на ногу, курила. Она напряженно прислушивалась к голосам за толстой, дубовой видно, дверью, но понять ничего не могла, слышалось только неясное: бу-бу-бу… Она, конечно, понимала, что речь там идет о ней, что несколько высокопоставленных бандитов решают ее судьбу. Что они предпримут? Выматерят Пархатого и велят ей убираться на все четыре стороны? Или бросят по подозрению в какой-нибудь погреб, станут издеваться? Да, но у них нет пока никакого повода к этому, она же ни в чем не проявила себя, нет, кажется, оснований сомневаться в ее рассказе о муже, о ее намерении пробраться в Ростов, к родственникам, и там продолжать борьбу против большевиков. Каким образом они могут уличить ее в неискренности?