Откатившись, бросив на снегу убитых и раненых, Григорий Назарук по приказу Колесникова (тот со штабными наблюдал за схваткой в бинокль) перегруппировал силы: наступающим были теперь приданы два орудия и три пулемета. Но успеха это не принесло — бандиты, проклиная красных и своих командиров, атаковали вяло, трусливо.

— Чего топчешься, как баба на гумне?! — орал на Григория Колесников. — Зайди с левого фланга, по оврагу, ну! И конницу по оврагам пусти, в обход! С Колбинского [11] ударь, поняв? Баранья твоя голова!

— Да ото ж… И я так думав… — лепетал Назарук вздрагивающими губами, сдерживая под собою нервно танцующего коня. — А хлопцы… утикли, мать их за ногу!

— Хлопцы!.. Утиклы, морда твоя е… — орал Колесников. — Соображаешь, что говоришь?! — Рука его схватилась за эфес сабли. — В тр-р-рибунал пойдешь, бога мать!.. Расстреливай трусов на месте, или самого расстреляем как собаку! Поняв? Никакой пощады своим хлопцам, их по деревням полно, бабы еще нарожают!.. Ну?! Чего стоишь?

Григорий, понуро опустив голову, действительно топтался на месте.

— Да стреляют, сатаны, дуже метко. — Он ткнул дулом нагана в сторону красных: в сером тяжелом утре четко уже проступали соломенные крыши слободы, отовсюду слышались выстрелы. — Як пальнуть, так обязательно кто-нибудь у нас падае… Хлопцы и того…

— Ты, Григорий, сполняй приказ, — нахмурился, побагровел и Безручко, сидевший тяжелой тушей на громадном вороном коне. — А шо хлопцы падають… так на то она и война.

— Не тяни время, Назарук! — не выдержал Нутряков, толкая коня Григория своим. — Дорога каждая минута. Красных нужно выбить из Евстратовки через час, не больше. Иначе к ним явится подкрепление, и тогда будешь кусать локоть. А людей — не жалеть! Командир правильно говорит.

— Ладно, я поихав, — покорно согласился Григорий и злобно стеганул взвившегося под ним коня.

Назарук с орудиями и пулеметами обрушил сильный огонь на фланги Белозерова, конница же — скрытно, оврагами — ушла в обход Евстратовки, скоро слобода была почти полностью окружена.

— Вот так, — на обветренном лице Колесникова дергались желваки. — А то «хлопцы»… «утиклы»… Вояки! Сам трусишь, и хлопцы твои в штаны понаклали.

Штабные, сдерживая коней, посмеивались: прав дивизионный командир, чего там! Небольшая хитрость — и пожалуйста: скоро этому красному полку крышка.

Отсюда, с крутолобого заснеженного бугра, хорошо видно поле боя. Теперь можно было точно определить, какими именно силами обороняется полк Белозерова, понять, где у него уязвимые места. Колесников видел, что за Евстратовку бьется грамотный и смелый командир — он умело организовал наступление, занял сейчас надежную, заранее продуманную оборону… Ну что ж, красные, по-видимому, не собираются отступать, такой у них приказ, тем хуже для них — часы их сочтены. Вот-вот появится со стороны Колбинского конница Григория Назарука, ударит полку в тыл… Интересно, не тот ли это Белозеров, которого он знал еще в четырнадцатом? Надо будет потом посмотреть на убитого, или сказать, чтобы Опрышко привез его документы.

— Ну вот и конница, — обрадованно вздохнул начальник штаба, нервно разглядывающий округу в бинокль. — Сейчас порубят капустки, порубят. Это они умеют…

Но что это? Что за отряд на дороге? Откуда взялся? Неужели к красным пришло подкрепление?!

— Бачишь? — Безручко коленом толкнул Колесникова. — Эх, Гришка, морда твоя немытая. Такую возможность упустил. Ну, погоди, харя поросячья!

Да, на выручку Белозерову шел уже полк Аркадия Качко, на ходу разворачиваясь в боевые цепи, бесстрашно принимая на себя удар конницы. Дружно ахнули винтовочные выстрелы, и началось столпотворение: раненые и убитые лошади со всего маху опрокидывались на землю, всадники летели через их головы с криками ужаса, задние напирали, топтали и добивали упавших, а, вылетев из давки на плотный ружейный огонь, сами сталкивались с теми, кто летел еще по инерции вперед. В какую-то минуту перед развернувшимся полком Качко и правым флангом воспрянувшего духом Белозерова образовалась мешанина: вскидывали головы и ржали смертельно раненные лошади, дико, нечеловечьими голосами орали всадники, падали с коней, кто-то вскакивал, но его тут же сбивали в снег и грязь, хрустели под копытами коней кости; конница смешалась окончательно, повернула назад, но бежать ей мешал Григорий Назарук, полковой, — с наганом в руке он носился на коне взад-вперед, стрелял в тех, кто намеревался отступить. После очередного залпа красных Григорий дернулся телом и сполз на землю, в грязный, истерзанный копытами снег, а конница, никем теперь не удерживаемая, покатилась восвояси — в овраг, из которого и появилась; вертелись над крупами метлы лошадиных хвостов… Побежала за конницей и пехота.

— Трусы!.. Подлюки! — вне себя орал навстречу бегущим и скачущим Безручко, дергал из кобуры застрявший наган, а в следующую минуту уже палил в чье-то безумное, с вытаращенными пьяными глазами лицо. — Наза-а-ад!.. Пулеметы где?.. Назарук где?! Григорий!..

— Убили Назарука-а! — прокричал мчащийся мимо какой-то расхристанный, с окровавленной физиономией всадник, и Безручко так и остался с раззявленным, удивленным ртом.

— Пора и нам, Иван Сергеевич… того. — Нутряков выразительно посмотрел на Колесникова.

— Чего… «того»?

— Да тикать, чего! — сплюнул с сердцем Безручко. — Красные, бачишь, артиллерию ладят, сейчас нам шрапнели под зад сыпанут, чтоб сидеть удобнее було… Тикаем, командир!

— Надо бы тело Назарука взять, — сказал Колесников, привстав на стременах, вглядываясь в поле боя.

— Яке там тело, Иван! — Безручко затравленно оглянулся. — Дерьмо за собою таскать. Поихалы, поихалы! А то красные зараз и из нас с тобою тела зроблять!