В обычное время, в половине пятого, аккуратный и точный, как полуденный пушечный выстрел, взбежал я на свой третий этаж и по-хозяйски, властно дернул звонок. Степанида с каким-то дурацким, растерянным видом встретила меня.

— Ой, батюшка барин! С Еленой Александровной что-то неладно… — принимая мое пальто, промолвила она таким шепотом, каким говорится, когда в доме опасно больной или покойник.

— Что еще такое! — с неудовольствием проворчал я. «Неужели еще не кончились мои испытания?.. И за что, подумаешь, обрушились на меня все эти казни? Только за то, что я однажды на лестнице впотьмах поцеловал девицу (влюбленную в меня, прошу заметить!), за то, что я когда-то несколько вечеров погулял с нею в тихом сосновом лесу при волшебном сиянии луны?..

Леночка, не в пример другим женщинам, каких мне приходилось знавать на своем веку, отличалась большою скромностью, и, несмотря на сожительство со мной почти в течение года, она ни разу — честное слово! — не позволила мне присутствовать при своем туалете…

Теперь же, войдя в ее комнату, я застал Леночку не одетой… С распущенными волосами, прихваченными только на затылке большою шпилькой, в одной сорочке, без кофточки, босиком, бродила она по комнате и, низко наклоняясь, заглядывала под стулья, под столы.

— Лена! Что с тобой? — окликнул я ее, решительно ничего не понимая. — Пятый час… и ты еще не одета! А я пригласил сегодня обедать к нам Карла Густавовича… Он, вероятно, сейчас придет…

Услыхав мой голос, она остановилась, выпрямилась и совершенно спокойно смотрела на меня. Сорочка чуть не сползала у нее с плеч, но она как будто совсем не замечала своей наготы.

— Чего ты ищешь? Отчего не оденешься? — спросил я.

Она задумчиво на меня взглянула и, приложив палец к губам, прошептала:

— Тсс! Тише… Я ищу его!Не мешай… Я стану везде егоискать…

Мурашки пробежали у меня по спине. Мне стало холодно, как будто я вдруг провалился в какой-то сырой, холодный склеп.

— Ах, теперь я знаю, где он!.. — пробормотала она и, схватив стул, потащила его через всю комнату к печке — с явным намерением карабкаться на круглую и гладкую железную печь.

Тут уже я вмешался… взял ее в охапку и уложил в постель.

Положим, Леночка была очень спокойна, припадков бешенства на нее не нападало, но все-таки оставлять у себя сумасшедшую было опасно и, во всяком случае, неудобно. Я отвез ее в лечебницу. Хлопот было не мало… Вся история крайне неприятно подействовала на меня. Еще бы! Человек — не камень… Скажут, я свел Леночку с ума. Вздор!.. Кто ж мог думать, что такая молоденькая женщина, сама еще почти ребенок, так сильно полюбит своего дитятю, да того привяжется к нему?..

Сначала я часто навещал ее, почти каждое воскресенье… Ах, этот тихий, безмолвный поезд финляндской железной дороги! Сколько воспоминаний каждый раз пробуждал он во мне: по этой дороге в прошлое лето я ездил на дачу к Неведовым… Затем я стал навещать Леночку раз в месяц, потом раз в три месяца, в полгода — раз… Что ж мне было с ней делать, когда она ничего не понимала и обратилась почти в бессловесное животное. Иногда, впрочем, Леночка узнавала меня, спрашивала, поливают ли без нее цветы? Куда девалось то одеяльце, что она вышивала для Саши? и тому подобное. Однажды вдруг она с чего-то спросила: приказал ли я поставить самовар? В другой раз сказала, что ветер любит деревья в их саду и потому он так налетает на них, шумит их ветвями, а иногда даже ломает деревья…

Лет пять Леночка прожила в лечебнице.

Я несколько раз также ездил в воспитательный дом узнавать о судьбе нашего сына. Сначала мне сказали одно, потом — другое и наконец, вероятно для того, чтобы отвязаться от меня, объявили, что Саша умер. Может быть, и в самом деле, — так. И благо ему!.. А может быть, он и теперь еще живет в работниках у какого-нибудь чухонца или у русского кулака? В таком случае хуже для него… Но я сделал что мог и чувствую себя более вправе, чем Пилат, «умыть руки»…

Однажды Лена больше обыкновенного разговорилась со мной и даже рассказала мне свой сон.

— Пришла ко мне женщина в такой белой, блестящей одежде… — рассказывала Леночка. — …Пришла и говорит мне: «Знаешь, где твой Саша? Хочешь, я проведу тебя к нему?» Я ужасно обрадовалась. И она повела меня куда-то, и я шла за ней, — и солнышко шло за нами, и птицы летели… А на земле, вокруг, все цветы, цветы… Вот и шли мы и пришли к какой-то двери. «Твой сын там, за этой дверью!» — сказала женщина. Я изо всей силы дергала, вертела ручку, трясла ее изо всей мочи, хватала ее зубами, стучала по ней кулаком, — ничего не могла сделать… Тогда женщина положила мне руку на плечо и сказала: «Надо подождать!..» И ушла от меня. Я осталась одна и заплакала… Тут с неба звезда покатилась и прямо — мне под ноги. В воздухе что-то блеснуло, точно пламя, — и я будто бы ослепла… вскрикнула и проснулась… И теперь еще у меня голова болит…

И Леночка с утомленным видом поднесла к виску свою бледную, исхудалую руку.

Леночка вообще была очень худа и бледна; стан ее согнулся, глаза казались мутными… Теперь она совсем, совсем не походила на ту барышню, которую я встретил у своих знакомых в святочный вечер лет шесть тому назад… Уход за ней, впрочем, был отличный.

Месяца через три или четыре, хорошо не упомню, доктор той лечебницы, человек очень милый и обязательный, известил меня о смерти Леночки. Я намеревался непременно быть на ее похоронах, мне хотелось посмотреть на нее — на мертвую, в гробу, но как на грех в этот самый день случилось заседание железнодорожного съезда, и мне пришлось, присутствовать там…