Левенвольде поднялся ему навстречу.

– А, граф, очень кстати, – произнес Степан Васильевич, протягивая ему руку.

Левенвольде показалось, что его рука слегка дрожала.

В выражении лица мужа Наталья Федоровна сразу подметила необычное, тревожное выражение.

– Что случилось, Степан Васильевич? – спросила она.

Лопухин осторожно, словно хрупкую драгоценность, взял руку жены и нежно поцеловал ее.

– Дурные, ужасные вести, – дрогнувшим голосом ответил он, тяжело опускаясь на маленький табурет, где только что сидел Левенвольде. – Император умирает!..

Он уронил краги и шапку на ковер и закрыл глаза рукой.

Левенвольде побледнел. Тысячи опасений за себя, за свою будущность в чужой, дикой стране, где судьба человека зависела от произвола первого временщика, охватили его.

– Как! – растерянно произнесла Наталья Федоровна. – Умирает?

Лопухин овладел собою.

– Да, – ответил он, – умирает. Проклятые Долгорукие, они погубили его! Им что! – с горечью и истинным отчаянием продолжал он. – Что им до того, что угасает последний отпрыск дома Петрова!.. Они думают только о себе! Немало зла натворили они – и боятся расплаты.

Лопухин встал и крупными шагами заходил по маленькой гостиной.

– Да расскажи же, что случилось? – упавшим голосом спросила Наталья Федоровна. – Где ты был?..

– В Воскресенском у царицы – бабки, Измайлова известили, – ответил Лопухин и продолжал: – Позавчера, как встал он с постели, все было хорошо. Известно, не доглядели… Сам открыл окно и застудился. Теперь нет надежды. Что будет! Что будет! – схватился он за голову.

– Кто же наследует престол? – пересохшими губами спросил Рейнгольд.

Для него это был вопрос жизни и смерти. В его воображении мелькнуло прекрасное лицо цесаревны Елизаветы, ненавидящей Лопухиных и относившейся к нему с презрительным высокомерием.

– Кто? – повторил Лопухин. – Мужская ветвь дома Романовых пресекается…

– Елизавета! – воскликнула Наталья Федоровна, разделявшая тревоги своего любовника.

– Она ненавидит Лопухиных, – глухо отозвался Степан Васильевич. – Она будет преследовать весь наш род, как ее отец преследовал. Девять лет я безвинно томился в остроге, и мой дядя погиб на плахе… Царица Евдокия всю жизнь прожила в заточении, и теперь что от нее осталось?.. Дряхлая монахиня! С ее сыном, своим сыном, что сделал он!.. Его дочь наследовала его ненависть…

– Но кто же? – произнесла тихо Наталья Федоровна. Лопухин нетерпеливо махнул рукой.

– Говорят, существует тестамент покойной императрицы, – неуверенно начал Рейнгольд.

– Это об ее дочерях, – возразил Лопухин, – об Анне да Елизавете.

– После смерти Анны, герцогини Голштинской, остался сын Карл, – сказал Рейнгольд. – По тестаменту, кажется, престол должен перейти к нему.

– Завещание сомнительно, – ответил Лопухин.

– Мой отец видел это завещание, – вмешалась Наталья Федоровна. – Там прямо было сказано: Анне Петровне с «десцедентами». Ежели же она была бы бездетна – то Елизавете.

Лопухин покачал головой.

– Никто не придаст значения этому тестаменту, – сказал он. – Долгорукие – сильны…

– Ты думаешь?.. – бледнея, начала Лопухина.

– Да, – угадав ее мысль, взволнованно произнес Лопухин.

Рейнгольд тоже притих.

Очевидно, Лопухин допускал возможность, что Долгорукие провозгласят императрицей государыню – невесту.

Тяжелое раздумье овладело всеми. Все трое чувствовали себя как люди, находящиеся вблизи неведомой опасности.

– Я еду в Лефортовский дворец, – прервал наконец молчание Лопухин. – Не надо, чтобы неожиданно что-то натворили Долгорукие.

– Если разрешите, я буду сопровождать вас, – сказал Левенвольде.

– Едемте, – коротко ответил Лопухин. Мужчины поцеловали руку Натальи Федоровны и поспешно вышли.

То и дело к Лефортовскому дворцу в Немецкой слободе, принадлежавшему некогда известному любимцу Петра Великого, подъезжали сани и кареты с форейторами. Залы дворца наполнялись представителями генералитета, Сената и духовенства. На улицах, прилегающих ко дворцу, толпился народ, охваченный смутной тревогой. Во мраке морозной ночи кровавыми пятнами горели фонари и дымящиеся факелы в руках скороходов. Сдержанно кричали форейторы: «Берегись!..», и молча выходили из экипажей имеющие доступ ко двору сановники.